Джек, который построил дом

Любка же смотрела на бессмысленно пикающую трубку, задыхаясь от бессилия. Что-то делалось не так и шло не в ту сторону. Да если они такие замечательные мужья, примчался бы сразу! Математику чертову объяснить, в зоопарк сводить, мороженое купить ребенку! Так нет же: «не буду мешать».

Или не еврей?..

И в один из вечеров, когда маманя понятливо забрала Таньку, Любка составила в раковину посуду, твердо решив осторожно повести беседу в нужном направлении. Например, рассказать, что у них в поликлинике никто не смотрит на национальность, а врачи не только евреи… Нет, это не надо; просто – никто не смотрит, и про главбуха ввернуть или ту евреечку из процедурного… В общем, что-нибудь в этом духе. Про Танькину школу можно – дескать, у всех спрашивали, кто какой нации; ну зачем это?.. Так стройно получалось, если б она сама вдруг не ляпнула совсем другое, не предусмотренное хитроумным планом:

– Слышь, моя маманя говорит, что ты еврей.

Как оно выговорилось, Любка не поняла. Кирка бы никогда так не прокололась, точила тоскливая мысль.

Ян спокойно подтвердил:

– Еврей.

Вот так просто сказал: «еврей». И прихлебывает себе чай, будто ничего не случилось, будто так и должно быть, что еврей…

Подходило лето. Мать уехала в Москву на семинар молодых ученых. Или не в Москву?.. Последние несколько месяцев сделали стенки его капсулы более прочными. Перебранка матери с Яковом, примирительный голос бабушки – все звуки снаружи доносились теперь иначе, словно Ян находился в самолете, набирающем высоту, а не лежал на диване с конспектами – шла сессия.

Любка не мешала ему. Не было телефонных звонков, хотя оба его телефона, домашний и рабочий, хранились в Любкиной записной книжке.

На зачеты шел со спокойной уверенностью, как раньше: все получится.

Все получалось, и времени хватало, чтобы вытянуться на диване и бездумно смотреть в окно – там были видны верхушки каштанов на противоположной стороне улицы. Книжная секция отделяла его часть комнаты. Когда хотелось отвлечься от теории функций, он вынимал книгу, закуривал сигарету и листал то «Рамаяну», то Низами, то Лескова. Обычно хватало нескольких страниц, и он возвращался к учебнику.

На Чехове неожиданно задержался: перечитал «Ионыча». Рассказ о нелюбви, где никто никого не любит и сам автор не любит своих героев – ни Старцева, ни хлебосольных Туркиных – никого.

Потом был экзамен – и снова Чехов. После «Крыжовника» уверился в том же: не любит, но это стало понятно только теперь, после Маркеса и Булгакова.

Целыми днями в доме было пусто, тихо; слышны были только медленные шаги бабушки. Время от времени в коридоре звонил телефон. Обыкновенно подходила Бестужевка: «Вас слушают». В окно влетал ветер и перелистывал открытую тетрадь с интегралами; на полях рисунки, густо штрихованные: хмурое мужское лицо, нахлобученный цилиндр и кирпичная стена.

Вернулась мать. Она заговорила о семинаре. Бабушка легла отдохнуть, Яков доел и отодвинул тарелку:

– Это ты, что ли, молодой ученый? Ну-ну.

– Да, – с вызовом ответила мать, – а ты не согласен?

– Да какой ты молодой, какой ты ученый? Ученые наукой занимаются, а ты?

– А я чем, по-твоему, занимаюсь?

– Ты дипломы коллекционируешь! Всю жизнь учишься, только в голове ничего не прибавляется.

– Я одна всю лабораторию тяну!

– Скажи еще: весь завод…

– Что ты знаешь! У нас один технолог в отпуске, лаборантка заболела – какое-то женское воспаление, по утрам на молочные уколы бегает, потом ей плохо, а работа…

– Во-во! Тебе тоже надо.

– Что – мне тоже?

– Уколы. Только мясные. Тогда перестанешь дурью маяться, молодой ученый

!

Яков отшвырнул стул.

Пробормотав: «Я в библиотеку», Ян ушел.

Они такими были всегда и никогда не поменяются, думал он, сидя на своей любимой скамейке. Если только Яков защитится наконец. Или мать получит квартиру, она давно стоит на очереди – вместе жить им нельзя. Вот Любка живет отдельно от матери, никто никому не перекрывает кислород. Он понял вдруг, что соскучился. Не хватало ее короткого хохотка, пушистой светлой пряди, из-под которой поблескивала сережка, не хватало простых ее слов, не требующих разгадок. Он поискал глазами телефон-автомат – обе будки на углу были заняты.

Любкин шок от «еврея» – сам признался! – прошел не сразу. В тот вечер она, как сказала бы Кирка, вид имела обкаканный. Сунулась к раковине, застучала тарелками. К Яну стояла спиной, вода безмятежно журчала. Мама родная, вот тебе и Богорад. Постепенно смятение улеглось, и неприятную информацию Любка задвинула подальше, как зимние вещи с нафталином на полку шкафа.

Потом Ян перестал звонить.

Любка прошла все стадии ожидания звонка: недоумение – тревогу – обиду – горечь – а-пошел-к-черту. Слово «сессия» звучало так же недоступно, как «диссертация», но все же примиряло с долгим молчанием: экзамены – дело серьезное. А как удачно все складывалось: Танька в лагере (местком всегда давал путевку), так что не надо мамашу просить, и погода самая пляжная, при новом-то купальнике, ни разу не надеванном, а ты сиди как дура у телефона: уедешь, а тут он и позвонит…