Джек, который построил дом

В дверях стояли Майка с Вийкой. Ксения тащила два стула, сцепившиеся ножками. За ней, тоже со стульями, шел Павел Андреевич. Ян бросился навстречу. «Переводчик с именем», так завораживавший его детское воображение, давно утратил ореол таинственности: Павел Андреевич переводил немецкие технические статьи, брался за шведский и норвежский и был особенно ценим за безотказность, сдавая переводы в срок. Его жена, обладательница шелкового кимоно, ушла к хоккейному тренеру, мать уже покоилась на кладбище, и Павел Андреевич жил один, окруженный пухлыми, как он сам, словарями. Постаревший, обрюзглый, он стал похож на разваренный пельмень, а что когда-то называл так Яника, давно забыл.

Ян обвел взглядом стол. Я всех увожу с собой. Миху, Аннушку с приветливым Линардом, Дядю Сашу, Майку с Вийкой, Илью с Андреем и Мухиным, и Ксеньку, и Павла Андреевича, «переводчика с именем».

И Бестужевку – она сидела бы рядом с бабушкой.

И бабушку.

Я увожу с собой эту комнату – к счастью, матери не удалось изуродовать ее перегородками. Мне все равно, кто здесь будет жить, потому что комната будет помнить меня. Чужие люди вселятся сюда, сделают ремонт, и на стенке исчезнет след от гвоздя, на котором висел Михин рисунок. И все-таки рисунок останется – стенка будет его помнить.

Тиль и Ламме, Дон Кихот и Санчо Панса, я и Миха.

Увезу Теодора Марковича таким, как увидел его тогда в лифте. Когда-нибудь напишу его портрет – углем или тушью.

С Вульфом попрощались два дня назад, в полупустом кафе на окраине города.

– За вас я спокоен: не пропадете. Одинаково хорошо могу вас представить и в Принстоне, и в Гарварде, и в Стэнфорде, – сказал Вульф, отодвинув чашку.

Вышли в серый зябкий февраль. На тонком снегу темнели немногочисленные следы.

– В той стороне, по-моему, озеро, – вспомнил Ян, – я плохо здесь ориентируюсь.

– Я – хорошо, – коротко отозвался Тео. – После войны, правда, бываю нечасто.

– Вы здесь жили?

Долгая, долгая пауза.

– Вряд ли это можно назвать жизнью. В концлагере не живут – ждут смерти. Или чуда. И знаете, что самое страшное?

Это был не вопрос.

– …что ко всему привыкаешь. Я до сих пор не могу понять этот феномен: как человек может свыкнуться с нечеловеческим существованием. Кто не сумел привыкнуть, кончали с собой в самом начале.

Вульф поднял воротник пальто; повернули к троллейбусной остановке.

– Вы, главное, пишите. Вы должны писать. На любом языке, – Вульф улыбнулся, – вот мой адрес.

Принесли кухонные табуретки – появились две женщины с Адиной работы, почему-то с цветами. «Винегрету… Винегрет берите», – угощала Ксения. Мухин вытащил из портфеля баночку черной икры: «Держи: валюта. В Европе пригодится». Все развеселились, впервые за вечер. Прибывшим дамам налили вина. Мухинская икра послужила сигналом: гости доставали сувениры, приговаривая: «В Италии пригодится». Матрешки, платки с яркими розами и развесистыми кистями, деревянные расписные ложки складывали на письменный стол: «валюта».

Десять лет назад уезжал Яков, и точно так же на столе скапливались подарки. Время не проходит, Урсула была права, а снова и снова возвращается, словно движется по кругу. Значит, Дядя Саша прав и мы увидимся?..

Анна Матвеевна протянула Яну сизую книжку в мягкой обложке: «Мастер и Маргарита»; вскоре попрощалась и ушла вместе со своим другом. Засобирались Адины сотрудницы. Андрей вручил яркий пластиковый пакет: «Не пей – козленочком станешь. Вези в Европу». В пакете лежала бутылка с этикеткой «Stolichnaya» и блок «Marlboro». Хлопнула дверь. Илья неловко топтался рядом с плачущей Вийкой; Майка крепко обняла Яна, сунув ему янтарный брелок для ключей. «Ну, бывай», – коротко сказал Мухин, тряхнул ему руку и вышел.

Остаток вечера – вернее, ночи – провели у Павла Андреевича, распивая принесенный Михой «Двин»: Ян, Миха и Дядя Саша.

Последний, самый трезвый, коньяк.