Джек, который построил дом

…А Михе – про Вену, как она похожа на Город, только более яркая. Якову он расскажет о приезде Горбачева. Майка с Вийкой ходили к памятнику Ленину, говорили, что люди слушали по-разному: пожилые – внимательно, с надеждой; молодежь – скептически, большинство – вежливо. Все то же самое, что лилось из телевизора: работать на совесть, ускорение, перестройка. Перестройка, при которой ни стены, ни, упаси бог, фундамент того, что собирались перестраивать, трогать не следовало, и слушатели напряженно старались понять, в чем заключалась суть процесса. Не тогда ли появилось выражение «крыша поехала»? Братские народы, продолжал президент,

единство – в этом наша сила.

Через полгода случился Нагорный Карабах, откуда один братский народ начал безжалостно выпихивать другой.

…Горбачев увлеченно говорил о рыночной экономике, что звучало туманно, но многообещающе; о свободе слова отныне и навсегда. Знал ли он, что люди толкались и дрались в очереди за водкой, вовсю пользуясь правом свободы слова?

…Как и все приехавшие, мать и сын пережили неизбежный шок от венского изобилия. Ада растерянно бродила по супермаркету, ломящемуся от яств, и повторяла: «Смотри!..» Навстречу двигался молодой мужчина со сверкающей лысиной и такой буйной черной бородой, словно вся растительность с головы сползла на лицо. «Гангстер какой-то», – Ада боязливо придвинулась к сыну. «Не сходи с ума», – бросил Ян. «Гангстер» обрадованно бросился к ним: «Извините, вы не знаете, где тут у них зеленый горошек?» Искали втроем; бородатый схватил банку, поблагодарил. Ада стояла завороженная: зеленый горошек! Сняла с полки банку, вторую, потянулась за третьей. «Зачем?» – удивился Ян. «На всякий случай. Вдруг потом не будет?» Она купила бы – не перечислить всего, что купила бы Ада. Взгляд безошибочно выделял в магазине «своих» по ошалелому взгляду при виде свободно лежавшей на прилавках туалетной бумаги, витрины с колбасами, сырами, коих тут несть числа, и все аккуратно запаковано, даже хлеб. Винный отдел пустовал – не оттого, что Горбачеву удалось внедрить «трезвость – норму жизни», а просто денег не было, хватало только на еду. «Поставь, – Ян забрал из рук матери банку, – мы здесь не навсегда. Скоро в Италию».

…Про чертов этот зеленый горошек написать. И про то, как соседи искали тушенку – советский человек был уверен, что тушенка непременно должна быть в такой высокоразвитой стране, «у нас и то бывала», – но более опытные отсоветовали, дав твердые рекомендации, какие именно консервы самые вкусные. Как в поисках «самых вкусных» обрели наконец искомые «баночки с кошечкой» и были счастливы бесхитростным человеческим счастьем усталых и насытившихся людей. Были бы счастливы и все отпущенное для Вены время, кабы не пущеный слух, что, мол, эта вкуснятина предназначена не для них, а для тех, кто нарисован на картинке. Для кошек?! Ян едва успел посторониться – впечатлительный сосед ринулся к туалету. Спустя несколько минут он стоял в дверях общей кухни и бессвязно выкрикивал: «Я член партии!.. партийный стаж!.. а они для котов!..» Гневное красное лицо, редкие седоватые волосы, подтяжки и козыряние партбилетом, который он сдал, прежде чем переступил порог ОВИРа, – вот об этом написать.

А поверят ли?..

Следующая веха – Рим, Вечный город. Вена не успела «закалить» их для западного мира, и люди бродили кучками или семьями, такие же смятенные, подавленные, оглушенные всем вокруг – видами, лицами, многоязычьем.

Яну хотелось еще раз встретить вихрастого «мальчика с приставками», как он мысленно называл его. Понял ли мальчуган, что не вернется к понедельнику ни в школу, ни в дом, где наверняка прожил всю свою длинную детскую жизнь до самолета «Москва – Вена»? Знает ли, что предстоит ему другая школа и другие приставки? Но ни разу не мелькнул в толпе мужчина, прилетевший в Вену с двумя сыновьями, не было видно мальчугана. Вдруг Ян подумал: а что ждало бы его самого, останься он дома, в Городе, в Союзе? С матерью понятно: нашла бы себе очередные курсы или что там («учиться никогда не поздно»), зарылась бы в учебники. Сколько лет тянулась история с ее диссертацией, как она нянчила рукопись: несколько раз перепечатывала, вписывала формулы, вычерчивала какие-то графики… То ли тема выдохлась, изжила себя, то ли мать ее задушила бесконечными изменениями и добавлениями, но до защиты дело не дошло.

С ее слов невозможно было понять, чем обусловлено постоянное буксование: любой вопрос вызывал бурную жестикуляцию, швыряние книг и «пропади-все-пропадом»; он давно называл это емким словом «истерики». Какое-то время назад она вдруг начала повторять, что давным-давно бы защитилась, если бы «ну, ты знаешь. Яшка». При чем тут Яков?! Ян рявкнул: «Мать, не темни. Что ты себе напридумывала?»