Джек, который построил дом

Как и теперь, подумал Ян.

Он иначе представлял себе историка: почему-то мужчиной, и немолодым, вроде Бориса.

– Ты тоже пишешь историю эмиграции? – спросил, улыбнувшись.

– Нет. Историю мутного времени. Не пишу – кратко конспектирую.

– Я думал: Смутное?.. По истории у меня была тройка.

Юля ответила серьезно:

– По-моему, в каждом периоде бывает свое «смутное» время. Как сейчас в Союзе; а как его потом назовут, кто знает? Я условно обозначила как мутное время.

Из кафе вышли в сумерки. Над входом горели неоновые буквы «The Coffee Connection», и название показалось Яну судьбоносным.

– Машину починили?

Не говорить же об истории. Выяснилось – да, починили, но за ней надо ехать в какую-то тьмутаракань по «китайской дороге», как выразилась Юля.

– Хайвэй?

Долго смеялись. Он рассказал, как пересек на машине всю страну по «китайской дороге». Говорил увлеченно, почти восторженно: рыжий песок пустыни, лица, вырубленные в скале, спокойный взгляд лося, пасущиеся бизоны. Когда-нибудь он еще раз проедет – медленно, с фотоаппаратом, – а пока летает в Сан-Армандо самолетом.

– И часто летаешь?

– Пару раз в год. Моих тинейджеров оставлять надолго нельзя.

Воздух стал прохладным. Юля накинула легкий жакет. Из кармана выскользнула шоколадка.

– Для Антоши, – пояснила.

В кафе и на улице говорить было легко, но теперь померещившаяся Яну connection оборвалась – да и была ли? – и любое самое незначительное слово, готовое вырваться, оставалось внутри, молчание стало напряженным, будто сзади сидел кто-то посторонний и при нем нельзя было свободно переговариваться.

Мог бы сообразить, с досадой думал Ян, остановившись на светофоре, что вряд ли она приходит в пустую квартиру. Конечно, там сидит муж – или бойфренд, и. о. мужа, – ждет любимую шоколадку. Любимую с шоколадкой. Самому Антоше западло вызволять машину. Хайвэй ему не по зубам. А я, дурак, выпилился везти ее за машиной.

– Вот и приехали.

Показалось или нет, что не скрывает облегчения? Плевать.

И спросил, доставая сигареты:

– Когда тебе за машиной ехать? Я могу отвезти.

– Нет-нет, зачем? Я договорилась уже, спасибо.

Вежливо улыбнулась, помахала рукой и вошла в парадное.

…Мир остался прежним, черно-белым, не существовало никакой цветной фотографии, да и окно никто не мыл, а тогда птицы малоотличимы друг от друга. Ты приедешь домой – закуришь сигарету – включишь музыку… Разве этого мало? Пускай за окном промелькнули яркие зеленые буквы «The Coffee Connection» – будешь ходить в другое кафе.

Ни с кем она, конечно, не договаривалась и, как выцарапать машину, не знала. Зачем отказалась? Не от большого ума: машина нужна позарез – ехать за Антошкой.

Письма из лагеря приходили каждый день. «Я очень скучаю – забери меня, пожалуйста – здесь хуже, чем в больнице, лучше бы второй аппендицит – я моюсь каждый вечер, ты не думай – они смеются, когда я говорю по-английски – папа звонил? – тут есть один русский парень, он говорит, что все будет окей – я тебя жду – »

Каково одиннадцатилетнему в чуждом окружении, когда сама в тридцать восемь ощущаешь свою инородность? Антошку надо было забирать, а лучше – совсем не посылать в лагерь, очень уж дорогой ценой шло привыкание. Замкнется, замолчит – что тогда? «Ты не понимаешь, Юля, – после развода муж по-прежнему говорил снисходительно, – парень должен врасти в среду, в язык. В лагере спорт, они плавают в озере, в бассейне; там отличные воспитатели. Не делай из Антошки бабу».

Мамочка, забери меня отсюда.

Попросить Алекса?.. Нет, неловко. Хоть пешком в этот лагерь иди…

Письма лежали рядом с пишущей машинкой, из нее выглядывала начатая страница, озаглавленная «Стрый великий». Со Станислава Важинского, дяди Юлькиного отца, началась их эмиграция. Вряд ли настырному Пимену интересно, что на языке настоящего Смутного времени великий стрый – это брат деда, и жизнь его заслуживает отдельного повествования. Начать следовало издалека, с мая 1897 года.