Джек-потрошитель с Крещатика

Я никогда не думала, что мое счастье настолько простое: дом, такой похожий на дом, в котором я выросла, двор, такой похожий на мой родной двор, солнце, весна, скамейки… неужели для счастья мне нужно так мало?

И если так, на что я потратила всю свою жизнь?

Моя жизнь была слишком сложной: многоуровневые ходы, комбинации, честолюбивые победы, доходы с живописным хвостом из нулей.

И вот я сижу в своем кабинете, в личном офисе, гляжу на деревья за окнами и думаю только о том, как счастливы все эти люди в парке: мамаши с колясками, бабушки с внуками, парочки, целующиеся на лавках часами.

Или я сижу у бассейна в пятизвездочном отеле на Кипре, и море синее, и вода в бассейне голубая как сапфир, и в центре бассейна остров с пальмой-шатром и баром. В детстве я видела подобное только в кино. И вот, когда я смотрела кино — я была счастлива, а теперь нет. И теперь, у бассейна, я вспоминаю, как ходила с покойной мамой на речку, у мамы было полотенце в полоску и затертый купальник. Наш пес смешно отряхивался, брызги разлетались сразу во все стороны… пса бросили, уезжая с дачи… как он погиб?.. как собака… Стоит ли пытаться представить его смерть сейчас, когда прошло тридцать лет?

Наверное, стоит, если здесь и сейчас, у бассейна в пятизвездочном отеле на Кипре, я настолько несчастна, что вспоминаю того веселого пса, который делал меня счастливый и которого я предала… не его одного. Я предала все, что любила!

Я сразу поняла, что умру, глядя на эту картину. Меня как потянуло к ней. Или притянуло? Проснулась утром с мыслью: хочется что-то купить… бывает такое… хочется чего-то… все вроде есть, а не хватает чего-то для счастья. И я купила картину.

Когда я была маленькой, у моей мамы был журнал — один-единственный, зачитанный до полусмерти импортный журнал, а в нем — красивые картинки.

Всю последующую жизнь я пыталась попасть на них — на картинку с пальмами, на картинку, где стояла дама в нарядной белой шубке (я купила себе такую же шубу!), на картинку, где Он и Она сидят на бортике фонтана и улыбаются друг другу… И я тоже сидела с Ним, только его улыбка была деланной, и его нельзя обвинить — на деле я никогда не была интересна даже себе. Всю жизнь я воплощала журнальные картинки, а мне нужна была только эта — наш старый дом, наш двор и скамейки, на которых собирались гроздями все местные бабушки.

Я не хотела, чтобы они показывали на меня пальцами: вон, посмотрите, принесла в подоле, растит без отца. “Я не хочу прожить всю свою жизнь в вашем старом вонючем доме!” — это был главный мой аргумент, когда я вошла в квадратную комнату с кафелем на стенах, расставила ноги и посмотрела на белый потолок. Не было боли — была лишь глухая тоска. Я знала, что с потолка кто-то смотрит на меня, смотрит без осуждения, скорей равнодушно. Поскольку равнодушие — то, единственное, что я заслужила. Я не знала другого: так и пройдут пятнадцать последующих лет: равнодушие и тоска, похожая на еще не проявившуюся зубную боль. Время, почти не скрашенное острыми чувствами. Вот и все…

Я умру, глядя на эту картину. Я готова дожить свою жизнь, глядя на нее. Потому что, лишь глядя на нее, я счастлива. Я уже забыла, что это за ощущение: счастье. Какое это светлое, какое теплое чувство — сколько в нем гармонии, сколько покоя. Я слишком ощущаю его, чтобы не понимать: вся моя жизнь была несчастливой. Холодной, унылой. Все мои тряпки не стоят одного разноцветного полотенца, которым мама вытирала мне спину. Все пятизвездочные мраморные монстры у моря не стоят нашего старого двора с уютной зеленой скамейкой. Я бы хотела прожить там свою жизнь. Я бы легко отдала сейчас всю свою жизнь за то, чтобы моей нерожденной дочери было пятнадцать лет, и она бежала по этой желтой дорожке, и бабушки на скамейках, постаревшие, понимающие, что их ряды поредели, время ушло, кивали ей вслед: какая все-таки хорошая девочка.

Я больше не отведу глаз от этой картины. Я буду сидеть и смотреть на нее. Я уже вижу, как шевелятся деревья. Я уже слышу стук ее шагов на дорожке. Я знаю: достаточно сделать небольшое усилие и…» — прочла про себя Даша Чуб.

— Катерина Михайловна попросила узнать все, что можно, о смерти этой женщины — Анны Онопенко, — отрапортовал Катин секретарь Женя. — И родственники отдали мне ее дневники.

— Они так просто отдали их?

— Катерина Михайловна велела не скупиться, — пояснил простоту мироустройства Евгений.

Он недружелюбно укоризненно посмотрел на свой указательный палец, заподозрив его в несанкционированной заусенице — судя по виду пальца, в салоне он бывал чаще, чем Даша.

Чуб не сомневалась, что Женя — гей, но сам он, возможно, еще пребывал в некоторых сомнениях, и Землепотрясная не раз размышляла, стоит ли помочь ему расставить точки над «i»?