Джозеф Антон. Мемуары

Он опять встретился в Найтсбридже с Данканом Слейтером, и на этот раз в комнате, кроме них, был Дэвид Гор-Бут, большой человек из министерства иностранных дел. Гор-Бут присутствовал на переговорах с иранцами в Нью-Йорке и согласился проинформировать его о них лично. Высокомерный, умный, жесткий и прямой, он, будучи арабистом, производил впечатление человека, симпатизирующего в этом деле не писателю, а его критикам. Со времен Лоуренса Аравийского министерство “склонялось” в сторону мусульманского мира (Гор-Бут позднее стал непопулярной фигурой в Израиле), и нередко крупные чины Форин-офиса показывали, что не на шутку раздражены трудностями в отношениях Великобритании с этим миром, возникшими по милости – подумать только! – писателя. Как бы то ни было, от Ирана, сказал Гор-Бут, получены “реальные” заверения. Иранцы не будут пытаться привести в исполнение смертный приговор. Сейчас самое главное – снизить накал страстей дома. Если бы удалось уговорить британских мусульман посадить своих собак на цепь, положение нормализовалось бы довольно быстро. “В этой части, – сказал он, – слово за вами”.

Фрэнсис Д’Соуса, когда он по телефону рассказал ей о встрече с Гором-Бутом, взволновалась и обрадовалась. “Я думаю, мы сможем все уладить!” – воскликнула она. Но его эта встреча привела в тяжелое уныние. Причина – едва скрываемое презрение Гора-Бута к тому, что он якобы сделал. В этой части слово за вами.

Принципиальность расценивалась как упрямство. Его попытка стоять на своем, заявлять, что он жертва великой несправедливости, а не ее виновник, воспринималась как проявление высокомерия. Так много для него делается; почему он настолько негибок? Он заварил эту кашу – кому, как не ему, ее расхлебывать?

Груз таких настроений, становившихся всеобщими, тяжко на него давил, и все трудней было верить, что его линия поведения – правильная. Какой-то диалог с

британскими мусульманами, похоже, был неизбежен. Фрэнсис сказала ему, что в контакт со “Статьей 19” вступил Эссауи и предложил свое посредничество. В интеллектуальном плане Эссауи сильного впечатления не производил, но он был, по ее мнению, человеком добронамеренным и даже сердечным. Этот путь казался ей сейчас дорогой жизни. Кампания по его защите испытывала нехватку средств. Фрэнсис срочно надо было раздобыть 6 тысяч фунтов. Убеждать “Статью 19” в необходимости продолжать финансирование кампании становилось нелегко. Надо было показать, что есть продвижение вперед.

Он позвонил Эссауи. Дантист говорил с ним

вежливо, мягко, сказал, что сопереживает ему, понимает, как трудно ему приходится. Он чувствовал, что его улещивают, как маленького, склоняя к согласию на что-то, но продолжал разговор. Эссауи заявил, что хочет помочь. Он может созвать совещание “весьма уважаемых” мусульманских интеллектуалов, которое станет началом кампании по всему арабскому миру и даже в Иране. “Положитесь на меня, – сказал он. – Я хочу, чтобы вы были фигурой, подобной Газали, и снова обрели веру”. Мухаммад аль-Газали, консервативный мусульманский мыслитель, был автором знаменитого трактата “Самоопровержение философов”, где он подверг критике за неверие или отход от истинной веры как великих греков Аристотеля и Сократа, так и мусульманских мыслителей, стремившихся чему-то у них научиться, например Ибн Сину (Авиценну). Газали получил отповедь от аристотелианца Ибн Рушда (Аверроэса), у которого Анис Рушди взял фамилию, написавшего столь же знаменитое “Самоопровержение самоопровержения”. Он всегда считал себя членом команды Ибн Рушда, а не последователем Газали, но понял, что Эссауи имеет в виду не философию Газали как таковую, а эпизод, когда Газали пережил личный кризис веры, из которого его вывел “свет Всевышнего, пронизавший мою грудь”. Его грудь, подумал он, вряд ли в обозримом будущем окажется пронизана светом Всевышнего, но Эссауи был настойчив. “Я не верю в ту выемку в душе в форме Бога, о которой вы писали, – сказал он. – Вы же умный человек”. Как будто в одном человеке не могут сочетаться ум и неверие. Значение этой выемки в форме Бога, сказал ему Эссауи, не только в том, что ее могут заполнить искусство и любовь, как он писал, но и в том, что она имеет форму Бога. Ему следует теперь взглянуть не в пустоту, а на этот обрамляющий контур.

В нормальных обстоятельствах он не тратил бы время на такие беседы, но обстоятельства были далеки от нормальных. Он поговорил с Самин, и она отнеслась ко всему этому с подозрением. “Тебе надо в точности установить, чего ждет от тебя Эссауи”, – сказала ему сестра. Эссауи недавно написал открытое письмо иранскому президенту Рафсанджани, где назвал его “жалким писакой”. (“Вы уж простите меня за это, очень вас прошу”, – юлил он во время телефонного разговора.) И он выдвинул одно требование, которое не могло не стать серьезным камнем преткновения: “Вы не должны защищать эту книгу”.