Джозеф Антон. Мемуары

Он заканчивал работу над сборником эссе “Воображаемые родины” – писал предисловие, правил верстку, – и в эти дни ему предложили дать интервью “Вечернему шоу” телевидения Би-би-си. Интервьюером был его друг Майкл Игнатьев, русско-канадский публицист и телеведущий, так что в доброжелательном отношении он мог быть уверен. В этом интервью он сказал то, что всем, он считал, хотелось услышать. Я веду переговоры с мусульманскими лидерами в попытке найти общую платформу. Никто больше не хотел ничего знать про свободу, про неотъемлемое право писателя выражать свой взгляд на мир так, как он считает нужным, про безнравственность сожжения книг и угроз убить человека. Эти доводы были исчерпаны. Упрямо повторять их сейчас было бы бесполезно. Люди хотели услышать от него что-нибудь примирительное, что-нибудь о том, как можно было бы покончить с неприятностями, сделать так, чтобы он исчез с экранов их телевизоров, из их газет, канул в заслуженное забвение и, лучше всего, всю оставшуюся жизнь думал о зле, которое причинил, извинялся за него и искал способы его загладить. Никому дела не было ни до него, ни до его принципов, ни до его книги, пропади она пропадом. Людям нужно было одно: чтобы эта поганая история наконец завершилась. Общая платформа существует, сказал он,

она обширна, и надо постараться ее упрочить.

Он ухватил сочного червя, и, когда его кольнул кончик крючка, это его не остановило.

Отклики взметнулись в воздух, словно он поддал ногой ворох осенних листьев. Самин услышала по радио, что “умеренные мусульманские лидеры” просят Иран отменить фетву. Однако британские мусульманские “лидеры”, с которыми он не вступал в общение, отрицали, что ведут с ним переговоры. Садовый гном прыгнул на самолет и полетел в Тегеран убеждать руководство страны не отступать, и шесть дней спустя министр культуры и исламского руководства Мохаммад Хатами – да, будущий президент Хатами, великая либеральная надежда Ирана – заявил, что фетва неотменима. Услышав об этом, он позвонил Данкану Слейтеру. “По-моему, вы сказали, что иранцы согласны спустить дело на тормозах”, – напомнил он ему. “Мы с вами свяжемся”, – ответил Слейтер.

Он выступил в утренней понедельничной радиопередаче Мелвина Брэгга “Начнем неделю” и отозвался об Эссауи как о “крупном мусульманском деятеле”, вступившем с ним в диалог. Он выступил в “Ночной линии” у Теда Коппела и выразил надежду, что положение изменится к лучшему. А в Иране опять повысили вознаграждение за его голову: иранцам – по-прежнему миллион долларов, а вот гражданам других стран – уже три миллиона. Он вновь обратился к Слейтеру. Нью-йоркское соглашение явно было фальшивым. Британское правительство должно что-то предпринять. Слейтер согласился передать его мнение наверх. Правительство ничего не предприняло. Он сказал по американскому телевидению, что его начинает “немного беспокоить отсутствие реакции со стороны британского правительства” на новые угрозы.

Рыбак начал заводить рыбу в сачок. “Надо будет встретиться, – сказал Эссауи, – и вам предстоит вернуться в лоно мусульманства”.

Он ни с кем не проконсультировался, ни у кого не спросил совета. Одно это должно было показать ему, что он не в себе.

В нормальном состоянии он все важные решения обсуждал с Самин, Полин, Биллоном, Эндрю, Биллом, Фрэнсис. Он никому не позвонил. По существу, он даже с Элизабет не стал ничего обсуждать. “Я пытаюсь уладить это дело”, – сказал он ей. Но ее мнения не спросил.

Ни с какой стороны помощь не шла. Слово было за ним. Он боролся за свою книгу, и тут он не уступит. А от его доброго имени все равно уже ничего не осталось. Какая разница, что о нем подумают. Люди и так думают о нем плохо – хуже не бывает. “Хорошо, – сказал он все более липкому дантисту. – Готовьте встречу. Я приеду”.

Из всех отделений полиции в Соединенном Королевстве “ПаддингтонТрин” было защищено надежней всего. Сверху – обычный полицейский участок в уродливом офисном здании, но самое главное там находилось под землей. Именно там держали и допрашивали боевиков Ирландской республиканской армии. Туда-то и привезли его в рождественский сочельник 1990 года на встречу с Эссауи и его людьми. Никакое другое место, сказали ему полицейские, не подходит – вот как все нервничали. Он и сам занервничал, когда вошел в “ПаддингтонТрин” с его бронированными дверьми, с бесчисленными замками и проверками. Потом он вошел в комнату совещаний – и остолбенел. Он думал, что они будут дискутировать за круглым столом или неофициально беседовать, сидя в креслах, может быть, за чаем или кофе. Наивный человек! Теперь он увидел: все предельно официально, и никакой дискуссии, даже притворной, не будет. Это не встреча равных, собравшихся, чтобы обсудить проблему и прийти к цивилизованному решению. С ним не будут обращаться как с равным. Его будут судить.