e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

произведений, которым Набоков переадресовал своё подданство высшей потусторонней инстанции, сам вознесясь на её место под титулом «антропоморфного божества». Даже самые дорогие и близкие по духу герои Набокова определяются им как «рабы на галерах».1

«Мы видим, как автор, Набоков, узурпирует роль всеведущего Провидения», – отмечает Бойд.2 Впрочем, к любимчикам узурпатор настроен вполне

либерально, позволяя обращаться к себе в вольных переложениях адреса, иногда на грани почти интимной фривольности: «Хочется благодарить, а благодарить некого», – посылает ему привет Фёдор в «Даре», с радостью принимая

дарованную ему жизнь «от Неизвестного»; или – оттенка допустимой небреж-ности, предполагающей сочувственное понимание покровительствующей стороны, заявление Шейда в «Бледном огне»: «Не важно было, кто они», что, как

отметил Бойд, вторит самому Набокову в его воспоминаниях: «to whom it may concern».3 Или, наконец, в нормативный, универсально известный адрес под-ставляется другая буква, и не кем-нибудь, а философом-психологом Ван Вином в «Аде»: вместо Бог – Лог (Ложе мой, Ложе милостивый), что, по мнению

В. Десятова, «…не столько смысловые альтернативы, сколько синонимы (Бог

как Логос – Слово).4 Это не совсем так. Вернее, зная отношение Набокова к

тому, что он называл «христианизмом», да и в целом – принципиальное его

неприятие всех нормативных религий, совсем не так. Иначе, с его чувствительностью и педантизмом в отношении точности смысловых значений, букву

в столь значимом слове он менять бы не стал.

Как бы то ни было, но при всех радостях комбинаторики в играх со своими персонажами, поводырь Набоков всегда при поводке, то ослабляя его для

свободы манёвра, то подтягивая ближе к отметке неумолимого рока. И как же

это далеко от скромно опущенного, но самодовольного взгляда иного представителя писательской братии, полагающего лестными комплименты о столь

совершенной жизненности сочинённых им действующих лиц (ну совсем как

живые!), что они уже и не нуждаются в направляющей воле автора, а, напротив, сами могут повести его за собой логикой своей психологической достоверности (верной дорогой идёте, товарищи!). В подобной роли – снявшего с себя от-3 Блэкуэлл С. Книгоиздатель Набоков // Империя N. Набоков и наследники. М., 2006. С.

83.

1 Там же.

2 Бойд Б. «Ада» Набокова: место сознания. С. 37.

3 Там же. С. 133.

4 Десятов В. Русский постмодернизм: полвека с Набоковым // Империя N: Набоков и

наследники. С. 240.

12

ветственность за поведение и судьбу своих персонажей – Набоков непредставим, представимо лишь его возмущение самой возможностью такой постановки вопроса.

С другой стороны, модель «профанной», житейской триады (присутству-ющая – куда же денешься – и в ядре изысканных философских поисков Набокова) с её покорно пессимистическим, обречённым «от судьбы не уйдёшь», тоже претит Набокову – так же, как неумолимый рок греческой трагедии: он

называл этот, по его мнению, дефект жанра «трагедией трагедии». Набоков, крепко держа бразды правления своими героями, в то же время предоставляет

им возможность выбора, проявления свободы воли и противостояния вызовам

судьбы. При этом стрелка курсора, рисующего линию судьбы, может двигаться в диапазоне между крайними точками заданной шкалы: грубой деспотией

фатума, с одной стороны, и предельным противостоянием ему свободной человеческой воли – с другой. Где, в какой точке этого континуума курсор вытянет

ниточку и начнёт плести узор конкретной человеческой жизни? По Набокову, по-видимому в той, которая максимально соответствует «законам его индивидуальности» (кто бы их ни устанавливал).

Учитывая уже известную нам «могучую сосредоточенность» Набокова на

собственной личности с её «неутомимой и несгибаемой волей» к созданию

надёжно контролируемых структур, легко представить, куда бы занесло такого

персонажа, окажись он на этой воображаемой шкале. Доведённый до кипения

Рок попросту выбросил бы своевольника за её пределы. Парадокс, но угрозу

подобной расправы Набоков устраняет с помощью намеренного нарушения

принятых границ, т.е. сознательного, запредельного проявления тех самых качеств, которые грозят ему погибелью рокового происхождения. Он просто перемахивает, одним творческим порывом образца бергсонова elan vital (прихватив весь свой индивидуальный багаж), за противоположный предел шкалы, присвоив себе роль Провидения, властного над всеми судьбами, но неподсудного

никому.

Но это в творчестве, а в жизни? В июне 1926 года Набоков пишет жене, какая у него «чудесная счастливая, “своя” религия»,1 по-видимому, в основе

своей та самая, о которой Вера писала уже после его смерти и в которой представление о трансцендентности «давало ему невозмутимую жизнерадостность

и ясность даже при самых тяжких переживаниях».2

Была, однако, и другая женщина, познакомившаяся с Володей Набоковым