Эфиопские хроники XVI-XVII веков

Однако последний пример не вполне характерен для историографических произведений и вызван, по-видимому, особыми обстоятельствами. Дело в том, что Сисинний не был прямым потомком предшествующего царя Сарца Денгеля, будучи одним из многочисленных его двоюродных племянников. И доказать богоустановленность власти именно Сисинния было далеко не просто, отчего его историограф и был вынужден прибегнуть к такому сильному и больше свойственному житийному жанру средству, как явление святых во сне. Впрочем, житийный стиль далеко не редкость в эфиопской историографии, однако авторы прибегали к нему в особых обстоятельствах, вроде вышеприведенных. Например, житийный стиль обычен в повествованиях о царских несчастьях. Историограф Сарца Денгеля так описывает то время, когда малолетний царь со своим братом Виктором скрывался от могущественных феодалов в монастыре: “Братья же пребывали в церкви Целало, служа в церкви диаконом и дьячком. Что может быть прекраснее деяний этих братьев? Когда остервенились беззаконики на царство честное, не искали они помощи от людей и не полагались на чад рода человеческого, которые спасти не могут, а сказали: „Лучше веровать в бога, нежели верить в чад рода человеческого; лучше уповать на бога, нежели уповать на ангелов“ (Пс. 118, 9). И потому в церкви, христианской были постоянны они в молитве и в служении по чину диаконскому. Настоятель же и монахи споспешествовали им в молитве, ибо обычай богобоязненных — помогать притесненным и опечаленным в молитве богослужения” (“История царя Сарца Денгеля”, гл. 1). Повышенная эмоциональность и прямые обращения к читателю, столь характерные для житийного стиля, также чаще встречаются именно в описаниях царских бедствий и несчастий: “О коварство, подобное коварству Иуды, близкого родича тех, кто пришли к этой царице, притворяясь плачущими, с сердцами, исполненными коварства и беззакония! Уж лучше бы они шли другой дорогой и не приходили к ней, чем взирать на нее немилосердно, чем приветствовать ее поцелуем Иуды, который выдал учителя своего распинателям!” (гл. 1), “Будь я там в это время, как хотел бы сказать я этой руке, которая осмелилась поразить коня помазанника божия: „Яви мне ту руку, влекомую псами!“ — как сказал Фома руке, ударившей его” (гл. 4).

Этот житийный стиль в произведениях царской историографии не случаен, как не случайны и описания “притеснений”, которые терпит царь от своих противников. Они вводились в повествование вполне сознательно, и дееписатель Сарца Денгеля прямо говорит об этом: “Мы предпосылаем историю его притеснений и продолжим историей его побед, подобно тому как евангелисты предпослали историю распятия господа нашего Иисуса Христа и продолжили историей воскресения его и вознесения на небеса в чести и славе” (вводная часть). Таким же образом он начинает и главу 4: “В этой главе говорится о многом: сначала повествуется история коварства притеснителя, а потом будет поведан суд божий, избавивший притесненного и воздавший вдвойне притеснителю”. То, что между “притеснениями” и “победами” видится прямая причинно-следственная связь, вполне очевидно из речи, которую историограф влагает в уста царя Сарца Денгеля: “О безумцы! К чему просите вы пророчество о Фасило у убогих? Был бы разум, все бы смогли быть ему пророками. Коль сами вы не можете понять сего, то я буду вам пророком, что падет Фасило и будет в руках наших. Подумайте же: когда услышали мы и увидели, что нападает он на нас с конями и щитами, не стали мы садиться на коня и браться за оружие, сохраняя верность клятве и крестоцелованию, но склонили мы главу нашу, словно агнец, молчащий перед зарезающим его. Он же отважился оставить бога-творца своего до того, что окружил нас и напал на нас, до того, что угнал все войско царства от мала до велика, и жен их и детей, вплоть до коней их и мулов, не оставил даже утвари домашней. И кроме сего, мучил он их муками разными. Разве же нет бога, который рассудит притесненного и притеснителя? И уж не кажется ли вам, что ложно гласит Писание: „Не минет наказание дома клятвопреступника?“” (гл. 4). Нетрудно заметить, что в этой речи (которая принадлежит скорее дееписателю царя) действует не логика жизни, а логика христианской морали. Отсюда — житийный стиль в описании “притеснений” и умилительный образ царя-“агнца”, после чего неизбежно должен воспоследовать “суд божий, избавивший притесненного и воздавший вдвойне притеснителю”.