Его величество

«Выговор был принят с почтительностью и покорностью, но не с убеждением, как это видно из донесений, получаемых мною со всех сторон; впрочем, чего же можно ожидать от подобных существ и от сброда, каким являются в большинстве сенаторы этой страны. Тем не менее, нужно быть справедливым и сказать, что среди них есть такие, которые сознают, что сделали ложный шаг, и раскаиваются. Вместо того чтобы чувствовать деликатность вашего образа действий, выразившего в приказании сделать им выговор при закрытых дверях, встречаются такие, которые видят в этом опасение действовать публично, и что, во всяком случае, они восторжествовали, освободив патриотов, которые жертвовали для Отечества. Подобное толкование распространено между праздною молодежью и, в особенности, среди студентов; со дня на день они становятся все более дерзкими и, в особенности, после погребения Белинского. Я уже предупредил правительство об этом и о крайней необходимости водворить порядок среди всей этой неугомонной молодежи; все здравомыслящие люди чувствуют это и держатся моего мнения; но я не знаю, чем это можно объяснить; меры, которые считают возможными принять, не отвечают безотлагательным потребностям данного случая. Следует заметить, что с некоторого времени учащаяся молодежь усвоила крайне заметную наклонность к злу. Я склонен думать, что она получает руководство извне, а именно из Познанского герцогства и из Франции».76

В 1829 году пререкание между властями закончилось. Государь повелел прочесть сенату высочайший выговор, а затем утвердил приговор суда, который вступил в законную силу 14 марта 1829 года. Затем последовало закрытие сеймового суда.

Иначе сложилась судьба поляков, русских подданных, замешанных в заговоре тайных обществ. Их судили в Правительствующем Сенате, а затем дело поступило в Государственный совет. На основании высочайше утвержденного 24 февраля 1829 года мнения, виновные по степени их преступлений были подвергнуты наказаниям.

* * *

Николай Павлович выехал в Польшу из Петербурга 25 апреля 1829 года. Побывав по пути следования с великим князем Михаилом Павловичем в Динаберге, осмотрев укрепления, он проследовал до Белостока. В Белостоке к нему присоединился генерал-адъютант, граф Бенкендорф.

Они ехали на любимой Николаем Павловичем двухместной коляске, то и дело делясь впечатлениями.

— …Вот уже давно не видно деревенских крыш, крытых соломой и дранкой, — завершил свое рассуждение о перемене местности Александр Христофорович, вглядываясь в задумчивое лицо Николая Павловича. — Утомились, ваше величество?

— Уставал на наших российских дорогах, когда едва-едва из грязи лошади вытаскивали коляску, — бросил император. — А тут, — он повел головой, словно пытаясь объять взглядом просторные луга, раскинувшиеся по обе стороны дороги. — Тут благодать!

— Я этих мест не видел с войны 1806 и 1807 годов, однако не сомневался, что тотчас узнаю местности, изъезженные мною верхом, — вздохнул Бенкендорф.

— Узнал?

— Какое там. Хотел вашему величеству объяснить позиции, места сражений, марши наших войск, но ничего не узнаю.

— Прямо так и не узнаешь?

— Ей-Богу. Я еще при выезде из Белостока удивился, когда вместо тогдашних сыпучих песков и бездонных болот мы покатились по чудесному шоссе.

Император промолчал, давая понять, что намерен слушать.

— Точно также изменилась местность перед Тыкочином, самое местечко приняло вид опрятности и довольства, — продолжал Александр Христофорович. — Все преобразилось: край самый бедный и самый грязный в мире, чуждый всякой промышленности, был превращен, как бы волшебством, в страну богатую, чистую, просвещенную. Роскошные почтовые дороги, опрятные города, обработанные поля, фабрики, общее благосостояние, наконец, все, чего мудрое отеческое правительство может достигнуть разве после полувековых усилий, было сделано императором Александром в пятнадцать лет. Самая закоренелая неблагодарность молодых польских патриотов вынуждена была, очевидностью, воздать дань истине и сознаться, что покойный император пересоздал эту часть Польши…

Николай Павлович на мгновение отвлекся, и в памяти промелькнули русские деревни, длинными корявыми улицами выстроившиеся вдоль дорог. Деревянные частоколы, спрятавшиеся за ними большие и неуклюжие надворные постройки, — все это щемящее прошло через его сердце, — оно так невыгодно отличалось от небольших и благополучных хуторов, ровных наделов, виденных им здесь.

— Но, когда пришел сюда Наполеон, поляки вновь предались мечтам о своем возрождении, — выдавил из себя сердито император.

— Вот этого-то я и не пойму, — с горечью сказал Бенкендорф, глядя на государя, словно ожидая, что он даст объяснения всем сомнениям.