Эха – на!

Голова Боба была располосована от уха до уха, шов проходил через темя. На вскрытии кромсали как следует, Боб умер во сне на квартире у сына, поэтому и старались судебные медики будьте нате. Рисковый и лихой комбинатор, от рождения авантюрист, частник – бомбила, умевший от души поработать и отдохнуть с дымом и копотью, не трус и даже любитель подраться за дело чести, а тем более безо всякого дела, мой верный друг, практически брат, которого я знал более трех десятков лет, коего понимал практически без слов, лежал теперь в обитом синем бархатом гробу, в зале для прощаний. Из скольких переделок, безнадежных, практически гиблых, мы с ним выбрались… Сколько раз стояли спина к спине… Даже совместный бизнес не смог нас поссорить… Я не отрываясь смотрел на его не почти не изменившееся после смерти лицо и никого, и ничего более вокруг не видел. Мне всё казалось, что братан вот сейчас, да – да, через мгновение, откроет глаза, увидит меня и хмыкнет привычно, мол, наши в городе… Но тягуче и неумолимо позли одна за другой минуты безнадежного ожидания, а ничего подобного не происходило… Боб всегда стригся коротко и было заметно, что кожа на голове в районе шва собралась в гармошку. Очевидно, зашивая, лигатуру затягивали изо всех сил. Вот и вышло все издевательски неряшливо, как будто куклу чинили, но ведь это был Боб, еще пару дней назад живой и веселый… а сейчас на правый его висок натекла из раны желтовато – розовая сукровица, и запеклись корками непонятные царапины на носу… Вдруг вспомнилось, как мы с ним на исходе восьмидесятых рванули на свадьбу к другу, из карельского, уже вполне зимнего ноября в далекую астраханскую осень, а по нашим меркам вполне еще сносное лето, самолетом, в три присеста, через обе столицы. Как в азиатской домодедовской сутолоке Боб прорвался в наглую к окошечку кассы, расталкивая очередь плечом регбиста и покрикивая а – ля сын турецко – подданного урезонивающе: «Да мне же только справку, товарищи… Справку, говорю, срочно, позавчера откинулся…. дембельнулся, слово офицера, только что… Да пропустите же ветерана, мляха – буха!». И сунув голову внутрь кассы выцыганил – таки два нужных билета. А потом на улицах ночного южного города мы тщетно искали где бы попить, и нашли автомат газированной воды, где именно газировки и не было, но была вода в отделении для мойки стаканов, также напрочь отсутствовавших. И я нажимал одним пальцем на ложемент, извлекая тоненькие струйки желанной влаги, а Боб пытался поймать их в сомкнутые лодочкой ладони… Кто – то подходил к гробу, кто – то, попрощавшись наскоро, спешил на улицу… А я стоял и почему – то думал лишь о том, что завтра я не смогу позвонить Бобу, что туда не позвонить уже никогда, и придется удалить его номер из телефонного справочника… Тишина? Откуда такая беспощадная тишина? Зачем все молчат?… И только Мила, последняя любовь Боба, склонившись над гробом причитала полушепотом: «Там теперь ему будет хорошо… ему будет хорошо… ему должно быть хорошо…». Где это, подумалось мне, где? Где? И почему там лучше, чем здесь?

И пусть мистер Карантино и иже с ним всякие там киношники, включая отечественную бойкую поросль, попросту отдохнут. Их убогонькой фантазии никогда и ни за что не хватит, дабы изобразить подлинную жизнь. Они ведь, бедолаги, только и желают, что играть в конструктор. А как в него играть, когда не имеешь ни рук, ни головы? О сердце и душе попросту умолчу. Вот и маются болезные, ох, и маются…