El creador en su laberinto

Народу здесь было полно: и извечный портовый люд, и случайные зеваки, и стража. Но стояла необыкновенная тишина, никто из собравшихся не издавал ни звука. Очевидцы картины, развернувшейся в порту Ланченцо, совершенно оцепенели. Паоло не видел лиц, обращённых к заливу, но мог догадаться, каково их выражение.

Сквозь неплотную толпу были хорошо видны разрезающие водную гладь пирсы, полная луна заливала светом множество небольших судов, пришвартованных к причалам. Это был прекрасный вид, вполне достойный кисти модного художника — но то, что виднелось выше мачт рыбацких лодок и ниже луны, выглядело безобразным пятном на холсте.

Мёртвый парусник загромождал собой открывающуюся перед взором картину. Он не то теперь казался гораздо больше, чем прежде — не то Паоло со своей колокольни неверно оценил размеры судна. Исполинский корабль превосходил размерами любой венецианский галеас, и уже только поэтому казался бы совершенно фантастичным. Но луна позволяла рассмотреть и всё прочее.

Над гаванью возвышалось полусгнившее судно, густо облепленное ракушками — будто оно долго пролежало на дне. Обнажённый тут и там остров придавал ему сходство с разлагающимся трупом, рёбра которого показались наружу. Гнилые паруса обвисли, а сохранившиеся орудийные порты выглядели как омерзительные отверстия, проделанные в теле паразитами. Ни на палубе, ни на готовых рассыпаться мачтах не было ни души.

Священник только теперь понял, сколь верна мысль, пришедшая ему в голову ранее. Корабль-труп, именно так, точнее сказать невозможно. Не покинутый командой в океане, не поднятый с морского дна: именно умерший ранее и обратившийся в нежить теперь. Словно когда-то был живым.

Парусник-умертвие продолжал неспешно двигаться, не нуждаясь в помощи ветра; вскоре отец Паоло смог прочесть его название. Золотистые буквы, никаким тленом и порчей не тронутые, ярко горели на почерневшем борту. Этот свет не был отражением ночного светила или огней порта: он шёл изнутри.

«Персефона». Именно это слово, написанное знакомым ему греческим алфавитом, прочёл Паоло.

Паоло впал в оцепенение не только из-за страха, хотя зрелище и наполняло разум ужасом; атмосфера этого ужаса, охватившего всех людей в гавани, физически ощущалась липкой. Прежде всего Паоло просто не понимал: что происходит, как теперь быть?

На носу корабля-трупа показалась одинокая фигура.

Издалека трудно было судить уверенно, но священнику показалась, что это женщина. Женщина, облачённая в красное: не изящное платье, но и не бесформенный плащ. Её одеяние могло бы сойти за саван, пожалуй.

До сих пор люди на берегу сохраняли испуганно-растерянное молчание — но последующее событие заставило многих закричать.

Что-то нарушило тот естественный порядок, которым двигались волны вокруг «Персефоны» — и по всему заливу, насколько его можно было рассмотреть. Словно под водой началось какое-то движение. В первый миг священник представил, будто ужасный парусник — это тело исполинского спрута. Кракена, который теперь зашевелил своими толстыми и длинными щупальцами, скрытыми под волнами — и вот-вот омерзительные отростки разметают утлые судёнышки в гавани, вцепятся в сторожевые башни, присосутся к прибрежным домам…

В какой-то мере Паоло оказался прав. Из-под воды тут и там показались мачты: сначала лишь самые верхушки, но корабли всплывали стремительно. И не узнать очертания этих судов было невозможно для любого жителя Ланченцо: ведь здесь почти каждый хоть как-то, но был связан с морским делом.

Вокруг гнилого парусника-колосса, призываемый женщиной в красном саване, восставал из моря османский флот. Да, без сомнения: это были именно такие корабли, на которых жестокие враги христиан совершают свои набеги. Небольшие и юркие, пригодные для разбойного промысла, а не крупного морского сражения. Сколько их было, десяток? Уже два, нет — наверное, все три… Паоло не мог сосчитать. За какую-то минуту на поверхность поднялась настоящая пиратская армада.

И все эти суда были такими же умертвиями, как «Персефона».

***

Если в таверне Джузеппе был неожиданно твёрд и спокоен, то едва выйдя за двери — явственно ощутил мурашки. Всё это были уже отнюдь не шутки, хотя о решении идти на принцип из-за ветреной цыганки юноша ничуть не жалел.

Видал он в войсках и более пустые поводы для дуэлей: к примеру, однажды двое ландскнехтов повздорили из-за своих несуразно крикливых одеяний — словно были дамами высшего света, а не солдатами императора. Извиняла их, конечно же, нечеловеческая степень опьянения, что была вызвана обилием трофеев и недостатком сражений. Но всё равно закончилось двумя трупами, а после передрались между собой друзья спорщиков и нескольких в итоге повесили за нарушение дисциплины. Никто, впрочем, особенно не расстроился — включая, вполне вероятно, и самих погибших. Всё веселее, чем помереть от чумы, не правда ли?

— Не убивай дурака, дерьма-то не оберёмся… — сказал Иаго один из его друзей, принимая шляпу каталонца. — Ранить и всего делов.

— Не жалко мне таких парней... — Иаго передал кому-то перевязь с ножнами.