Елисейские Поля

Да, именно так гулял сатана по земле перед спором с Богом о душе праведного Иова. Сатана? Но ведь Луганов не верит в сатану, как не верит в зло. Сатана не может гулять по ковру кремлевской комнаты, оттого что ни сатаны, ни зла вовсе не существует. Это только бред, успокоил себя Луганов и стал прислушиваться. Человек в мягких сапогах продолжал шагать up and down, to and fro, задавая вопросы гортанным повелительным голосом. И Луганов отвечал. Ответы были односложны: «нет». И еще «нет», и опять «нет». Нет — на все вопросы. «Не хочешь признаться? — вдруг спросил человек, останавливаясь. — Запираешься? — Глаза его из-под нависших лохматых бровей взглянули в лицо Луганова удивленно, почти дружески. — Мне не хочешь сознаться?» Он помолчал немного и другим, усталым, разочарованным тоном добавил: «Впрочем, дело твое… Тебе же хуже будет…» «И тогда, — вспомнил Луганов, — тогда я встал и подошел к окну». Он видел, как он встает с кресла, как подходит к раскрытому окну. Он чувствовал ветер на своем лице, он чувствовал напряжение мускулов, понадобившееся ему для того, чтобы встать на подоконник. Он вспомнил свою последнюю сознательную мысль: «А вдруг не упаду, вдруг полечу!..» И он действительно полетел. Он летел со страшной быстротой. С быстротой света, — точно определил он и сейчас же вспомнил, что читал где-то, что для удаляющегося от Земли со скоростью света то, что он видел в последнее мгновение, когда он покидал Землю, уже никогда не изменится, будет длиться вечно.

И значит, он обречен вечно видеть это движение мягких сапог без каблуков по ковру? Но разве это можно перенести?

«Нет, — сказал он себе сознательно, — всего этого нет и не может быть. И даже никогда не было. Это бред».

Дверь его палаты открылась, и к нему вошел фельдшер.

— Вот сейчас сделаем вам вспрыскивание. Что, очень больно, гражданин Луганов? — участливо спросил он.

— Нет, не очень больно, — ответил Луганов, стараясь высвободиться из кресла там, в Кремле, — нет, не очень больно. Только вот бред.

Фельдшер кивнул:

— Ну как же без бреда после такого? Вполне нормально, что бред. Сейчас вспрысну морфий, и вы уснете.

— Разве усну?

Луганову казалось, что ему уже никогда не удастся уйти из бреда, ставшего его действительностью. Он почувствовал легкий укол шприца, увидел рыжеватую голову фельдшера совсем близко, он хотел еще что-то спросить, но у него уже не хватило ни сил, ни слов.

Глава четвертая

Он проснулся утром все в той же палате, с тем же чувством радости. От бреда не осталось воспоминаний. Все было хорошо. Он взглянул на окно. Там, в больничном саду, шел дождь. Рыжие намокшие листья копошились на мокрой траве. «Как живые», — прошептал он, чувствуя нежность к этим листьям, и к этой траве, и к земле, на которой росла трава. «Как это было сказано у Франциска Ассизского? „Сестра моя земля?“ — „Сестра моя жизнь?“ Нет, „Сестра моя жизнь“ — название сборника стихов. Но как это прелестно. Сестра моя жизнь, именно сестра. Сестра, роднившая меня и с этой мокрой землей, и с этим дождливым небом, и со всем, что живет». Луганов смотрел в окно. Косой дождь вдруг осветился солнцем. Порыв ветра, прогнавший тучу, налетел на дождь, ломая его пунктирные линии. На небе робко показалась радуга. Луганов благодарно следил за тем, как она становилась все отчетливее, все ярче, пока не образовала широкой арки, одной стороной упиравшейся в сад. «Радуга, — прошептал он, — обещание…» Он не закончил, он не додумал — обещание чего? Просто — обещание.

И обещание исполнилось в тот же день. К нему пришел Волков.

Луганов совсем не удивился его приходу. Ведь он был обещан ему радугой. Он, молча улыбаясь, протянул подходящему Волкову здоровую руку, и тот осторожно взял ее в обе свои, подержал немного и осторожно, будто и она была сломана, положил обратно на одеяло. И только тогда заговорил, заволновался, завозмущался.

К концу его посещения, когда Волков уже решил, что он добьется для Луганова ссылки вместо тюрьмы — ссылки и работы в газете, — Луганов, невнимательно, как всегда, слушавший его, встрепенулся:

— А Вера? Почему ты ничего не расскажешь о Вере? Как она живет?

Волков отвел глаза:

— Ну, по всей вероятности, хорошо. Хотя я не успел ее еще повидать. Ведь я только утром из Берлина приехал и сразу узнал о тебе.

Луганов поморщился. Плечо вдруг сильно заныло, и боль отдалась в груди.

— Сходи к ней, пожалуйста. Узнай все, как она там одна. И… — он опять поморщился, — я бы очень хотел ее повидать, только боюсь, что ей будет слишком тяжело. И не говори ей, пожалуйста, что я… — Он показал на окно и улыбнулся, несмотря на боль. — Она не должна знать. Она такая впечатлительная, нервная, хрупкая.

— Чепуха, — перебил Волков. — Женщины гораздо выносливее нас с тобой. А балерины, те просто двужильные, с грузчиком могут силой потягаться.

— Нет, ты все-таки не говори. Выдумай что-нибудь, ну ревматизм или еще что. Я ведь в медицине профан. Только чтобы она не знала, что я хотел…

— Хорошо, хорошо. Скажу, что у тебя припадок детского паралича.

Но Луганов не слушал.