Елисейские Поля

— Еще бы не уверен. Будь спокоен: ни поклонница, ни бывшая любовница, ни даже одна из твоих секретарш не приложила руки к этому. Нет.

Он налил еще по рюмке себе и Луганову.

— Нет, женщины здесь ни при чем. Ну, выпьем за милых женщин! И за самую милую из них — твою жену.

Луганов почувствовал какое-то пасхально-светлое умиление:

— Да-да, за Веру! Спасибо, что вспомнил о ней сейчас. За Веру! — Ему показалось, что тем, что они сейчас пьют за ее здоровье, заглаживается его пусть только минутное, но все же жуткое сомнение в ней. — За Веру и за нашу с тобой дружбу.

— Два тоста с одной рюмкой — многовато, перегрузка получается. — Волков снова наполнил рюмки. — Эти выпьем молча.

Они выпили. Луганов вздохнул благодарно. Как хорошо, что он спросил, что он решился спросить. Теперь все хорошо, все навеки хорошо. Если бы только Волков не говорил так много. Но тот уже снова ораторствовал, звонко и точно произнося каждое слово, как с трибуны, и лицо его было мрачно-сосредоточенно и вдохновенно.

— Так вот. Весь день сегодня продумал. Все-таки не шутка вдруг понять, что все дело жизни поставлено на карту. Спрашивал себя — а стоит ли жить для этого дела? Это, конечно, мои сорок шесть лет мутят. Тридцатилетние коммунисты не задают себе праздных вопросов. Для них все ясно и просто. Все распланировано, разложено по полочкам сознания. Здесь власть, там народ, здесь трудности войны, там мировой горизонт, который откроет победа. Я хотел бы рассуждать, как они. Но не могу. Я сомневаюсь. В чем? В советской власти, которой я служу, или в русском народе, который я сознательно угнетал и должен продолжать угнетать во имя советской власти? — Сделав паузу, он достал из портсигара папиросу и закурил. — В том-то и дело, — сказал он задумчиво, — то-то и странно, что я сомневаюсь в обоих.

Он затянулся папиросой и бросил ее, не докурив. «Ему курить некогда, речь еще далеко не кончена, — подумал Луганов. — Вот мне можно». И он тоже взял папиросу.

— Советская власть и русский народ, — снова начал Волков. — Власть — одно, народ — другое. Народ, как всякий народ, хочет обыкновенных вещей — семьи, собственности, хочет ходить в церковь, спокойно трудиться и по своему усмотрению свободно тратить заработанные деньги. Советская власть хочет вещи необыкновенной — мировой революции — и во имя мировой революции гнет Россию в бараний рог и подавляет естественные стремления народа. Одним словом, обыкновенный народ, попавший под необыкновенную власть. Но как ни сильна власть, наивно, неразумно верить, что она сохранится навеки. Власть или переродится с течением времени и станет народной, или рухнет, сброшенная народом. Одним словом — советская власть пройдет, Россия останется. Так думают почти все. Представь себе, я тоже делил Россию на советскую власть и на угнетаемый ею русский народ. Другое дело, что я желал власти полной победы во всем. В том числе и в борьбе с русским народом, его косностью и предрассудками. Я жалел народ, страдавший исключительно за то, что революция началась именно в России, и что поэтому вся тяжесть ее упала именно на русские плечи и русскую землю. Но революция мне была дороже.

И вот сегодня я спрашиваю себя — не ошибся ли я, отделяя советскую власть от русского народа? Не ошибся ли, когда думал, что веду борьбу с косной народной волей во имя высшей справедливости? Не стали ли мы, напротив, незаметно для себя, не перевоспитателями народа, а исполнителями его воли, темной, глухой, утробной воли, направленной на зло, на разрушение, даже на саморазрушение? Воли, которую мы же развязали, которая овладела нами и переродила нас. Не она ли несет теперь меня, партию и Великого Человека, как океан щепку? Не она ли рвется переплеснуться через пределы России и поработить мир? Может быть, это и не так. Я не делаю выводов, а только задаю вопросы. Но то, что я задаю себе такие вопросы, смущает и поражает меня.

Луганов курил. Куря, ему было легче слушать. Он следил за дымом папиросы, и дым понемногу придал его мыслям другое направление, увел их за собой. Дым… Это уже не был дым папиросы, это был густой белый дым, вырывающийся из трубы паровоза, увозящего его в Москву. Луганов вздрогнул и шире открыл глаза. Неужели он задремал? Волков по-прежнему сидел напротив него и говорил. Не было никакого сомнения в том, что он продолжал говорить. Сквозь дым, все еще застилающий глаза, Луганов видел, как он открывал и закрывал рот, произнося слова, но самых слов он не слышал: дым заволок не только его глаза, но и уши и внимание. Луганов дернул головой, освобождаясь от него, и слова Волкова сразу громко зазвучали. Теперь Луганов снова слышал и понимал, что говорил Волков. Окно успело потухнуть, закат сгорел дотла. Теперь свет шел только от ламп, никакого смешения электричества и закатного солнца больше не было. Откуда же этот фантастический отблеск, лежавший на всем вокруг, и в особенности на бледном лице Волкова? «От водки, — подумал Луганов, — и еще оттого, что очень накурено». И он стал слушать.