Елисейские Поля

— Триста лет татарско-прусской византийской традиции — такой была наша национальная власть, рухнувшая в семнадцатом году…

«О чем он? Ах да, ведь я пропустил кусок его рассуждений, — не беда, и так все понятно. Пусть выговорится, пусть! Когда мы еще увидимся? Какой милый, болтливый, и до чего я его люблю».

— Но над кем она властвовала? — Волков взглянул на Луганова. — Ты что таращишься, будто спросонок, усыпил я тебя, что ли?

— Что ты, что ты! — запротестовал Луганов. — Продолжай, это так интересно.

— Интересно? — насмешливо переспросил Волков. — Эх, брат! Для меня это — кровь сердца, а ты — интересно. Ну да и на том спасибо, что слушаешь. — Он снова встал и прошелся по комнате. — Так на чем я остановился? Да… Над кем владычествовала наша национальная власть? Над странным, очень странным народом, самой основной чертой которого была неопределенность. Много русских лиц я за сегодняшний день перевспоминал, тысячи и тысячи. Но знаешь, неопределенные какие-то лица. Все в них как полагается, все на месте — рот, нос, глаза, — а целого человеческого лица как будто не получается. Хотел себе представить характерное русское лицо — и не мог. Что-то расплывчатое, недоделанное. И пришло мне в голову, что самое характерное в русском человеке и есть эта недоделанность, расплывчатость. Неопределенность лиц, неопределенность характера, неопределенность отношения к добру и злу.

Луганов старался слушать, но полоса паровозного дыма снова проплыла перед его глазами, покрывая собой лицо Волкова, заглушая его слова. Надо встряхнуться, а то того и гляди заснешь. Луганов зацепил вилкой кусочек чего-то розового с тарелки, положил его в рот и с удивлением почувствовал копченый и соленый вкус этого розового. Ему почему-то казалось, что сейчас он, как во сне, не почувствует никакого вкуса. Он пожевал немного, но проглотить не смог. Глотать не хотелось. Мускулы отказывались сделать необходимое движение. Луганов осторожно выплюнул то, что было у него во рту, в угол салфетки, и от этого движения дым вдруг разорвался, и бледное лицо выглянуло из него, как луна из туч. Луна, лицо Волкова, ставшее луной. Где, когда, в какой стране, в каком сне он уже видел это превращение Волкова в луну? Он дернул головой, стараясь понять, вспомнить. Разве все, что сейчас происходит, происходит вчера, а не сегодня? Ведь что вчера луна сказала: «Я советую тебе перейти к немцам». «Перейти к немцам?…» Но сейчас это ничего не значило. Чудо воскрешения изменило все, изменило мир и дало в этом мире новое место Луганову. Чудо, озарившее, преобразившее все окружающее, не коснулось только одного Волкова. Нет, он был прежний — мрачный и бледный и по-прежнему утомительно многоречивый.

— Мы ленивы и нелюбопытны. — Волков сделал широкий жест и сбил рюмку со стола.

Луганов услышал звон разбивающейся рюмки. «Стекло — к счастью, — радостно подумал он. — Вздор. Неужели я опять становлюсь суеверным? Как до катастрофы, до тюрьмы?» Ему хотелось засмеяться — таким забавным ему показалось, что он может стать суеверным теперь.

— Стекло к счастью, — сказал он, смеясь. — Ты разбил рюмку.

Волков посмотрел на него с недоумением:

— Рюмку? Ах да. К счастью? К какому счастью?

— К нашему, к нашему! — крикнул Луганов. — К твоему и моему счастью. К Вериному счастью!

Волков поморщился:

— Приметы? Черные коты, тринадцатое число, разбитое зеркало и всякое такое, как старушка-богаделка? Нет, черный кот и тринадцатое число — это, кажется, к несчастью, к смерти, а не к радости. Впрочем, ну их к черту, приметы! Не до них. Слушай, так я повторяю. «Мы ленивы и нелюбопытны», — сказал Пушкин. И правильно сказал. Следует еще прибавить — равнодушны и беспамятны. Русский народ — единственный из всех народов, не любящий и даже не помнящий своего прошлого. Прошедший день, едва он прожит, исчезает для русского человека навсегда.

«Неужели исчезает навсегда? Неужели и для меня когда-нибудь исчезнет сегодняшний день, неужели он перейдет в прошлое, превратится в воспоминание? Неужели он перестанет вечно длиться, этот сегодняшний день, с его рассветом, чудом воскрешения и этим сумбурным, томительным разговором?» Луганов не мог решить; голос Волкова зазвучал вдруг очень громко, мешая думать. «О чем это он? Я опять пропустил часть его рассуждений».

— Из всех царей. — Волков как-то особенно звонко отчеканивал слова, явно стараясь привлечь к себе внимание «аудитории», — из всех царей, повторяю, в народе только о двух царях живет благодарная память. Об Иоанне Грозном и о Петре Великом, вздернувших Россию на дыбы`, вернее, на ды`бы с почти большевистским искусством. Их одних, несмотря на всю свою беспамятность, русское сознание не забыло, о них одних они по-настоящему горевали и плакали. Уж очень оба угодили народу, уж очень пришлись ему по вкусу, уж очень ловко кожу с него живьем сдирали. И Великого Человека должны не забыть. И в день его смерти должна стоном застонать русская земля: «На кого ты нас, сирот, покидаешь?…»