Елизаров ковчег (сборник)

Работа с двенадцатью тысячами животных, из которых приходилось то и дело выбрасывать в помойное ведро умерших от переедания (за месяц простились с Людовиком, Люськой, Святым Себастьяном, Карениным, Жорой, Лимоновым, Мцыри), выматывала до предела. Однако пришлось народить Елизару сначала Матвея, а после Марину. Понятно, в чью честь было выбрано имя.

Матвей вырос высокомерным: в отца. Марина пошла в свою бабушку Вассу: свобода, свобода, еще раз свобода. Закончив с отличием Гарвард, Матвей уехал в Нью-Йорк. Здесь, в этом кишащем соблазнами городе, он не растерялся: сначала сменил фамилию деда с отцом Пугачевы на звучную, но иностранную: Мессе. Нью-Йорк – место жесткое, место сердитое. Матвею пришлось научиться писать. Причем чтобы в каждом письме содержалась какая-то им сочиненная мысль. Одна или две. К примеру, Матвей сочинил, что мы, люди, подобны земельным червям. Живем под землей, в темноте, загниваем, но тот, кто решится и вдруг «переступит»… Расчет был на то, что читатель «Нью-Йоркера» не так уж и помнит всего Достоевского.

Еще интересней была жизнь Марины. Весь облик ее, черноглазой, худой, похожий на облик монаха, аскета, который уморит себя, но не сдастся, внушал уважение, трепет и страх. В четырнадцать лет вместе с тройкой друзей, теперь уже всеми забытых, Марина отправилась странствовать. Пространствовав год, очерствев и промерзнув, а также съев девять ежей с кожурой, поскольку проверка шла на нечувствительность, Марина вернулась домой. За годы разлуки она изменилась. Мужчины вселили в нее отвращение. Конечно, непросто делить кров с небритыми, есть вместе ежатину, переправляться на утлых плотах через разные фьорды. Поэтому ненависть эта понятна. Но ненависть ведь не мешает любви. Марине открылась сладчайшая тайна: любить можно женщину. Да еще как! Горите огнем, волосатые монстры. Никто из вас больше меня не наполнит своей этой гадостью. Лучше помру. Решила и сделала. Любовь пришла в виде хорошенькой Бекки, глазами похожей на синюю фиалку. В Лас-Вегасе их расписали законно. Такой это город: развратный и смелый. Тебя там с кем хочешь распишут, хоть с устрицей. Семья разрослась. Бекки с мамой и папой, живущими смирно в далеком Огайо, вселились в большой красный дом Елизара и заняли первый этаж. Стало тесно, хотя Елизар, человек неотсталый, Марине ни в чем никогда не перечил. Его все сильней раздражала Тереза: как выросли дети, она совершенно ушла в своих белых мышей.

Однажды он прямо спросил:

– Чья ты мать?

– Что значит: чья мать? – удивилась Тереза. – Марины с Матвеем.

– Нет, ты им не мать! – Елизар весь затрясся. – Какая ты мать? Посмотри на себя!

Дела привели Елизара в Тюмень, теперь он работал с тюменским партнером, и разные вещи им предпринимались. В Тюмени его познакомили с Софьей, она пела первые партии в хоре.

– Поедешь со мной? – прошептал Елизар.

– Поеду, – сказала тюменская Софья.

Разлука с Терезой была безболезненной.

Марина чуть было сама не влюбилась в отцовскую пассию, но образумилась: приезжая шлялась по дому в пижаме, чуть что – уцеплялась за папину юбку и целыми днями писала дневник.

Россия, провинция, глушь, нефтебизнес.

Поехали с Беккочкой в Салем проведать бабулю с дедулей. Бабуля из черных дырявых колготок кроила перчатки на праздник Всех Лютых. Велели им, ведьмам, явиться в перчатках.

– С подружкой приехала! Ах, молодец! – сказала с достоинством Васса Владимировна.

– Она мне жена, – отрубила Марина.

– Ах, это прекрасно! Еще даже лучше! – сказала бабуля. – Сейчас будем борщ кушать. Любите борщ?

Услышав знакомое «борщ», синеглазка чуть не заплясала от счастья.

– Marina! I love it! I love it, Marina![4]

Марина взглянула на эту наивную, совсем недозрелую женщину. Боязно! Подходит ко всем, сразу ест, что предложат. Ни гордости, ни понимания жизни. Но юное тело… Ах, Господи Боже! Нигде ничего не торчит, глазки, лапки…

Васса Владимировна поставила на неопрятный стол две тарелки с борщом. Варила в субботу гостям, не доели. Сегодня среда, полкастрюли осталось.

– Бабуля, – спросила Марина. – Ну, как там?

– У наших? – Бабуля понизила голос. – Прибавилось русских. Любаня вербует. Являются: «Здрасте! И мы тоже ведьмы!» А ведь ни культуры, ни образования…

– Зато хоть язык понимаешь, бабуля, – сказала Марина.

– А что мне язык? – заметила с гордостью Васса Владимировна. – Язык у нас дьявольский, международный.

Бекки доела невкусный борщ и, не понимая ни слова из разговора внучки с бабушкой, тоскливо смотрела на мужа Марину. Муж встал.

– Мы уедем в Россию, – сказала она.

– А я одобряю. В России не по́шло, – заметила бабушка Васса Владимировна.

– Там не загнивают, – сказала Марина. – Дыра – эта ваша Америка. Смрад.