Елизаров ковчег (сборник)

Письмо это масла плеснуло в огонь. Теперь нужно было любыми путями сломить волю Бекки, достать скорей сперму и взяться за новое дело. Хотя человечество знает, конечно, где сперма находится, Мессе неделю почти не спала, принимая решение. Нельзя рисковать родовыми чертами, нельзя произвольно запрячь в одну тройку коня с перепуганной, трепетной ланью. Ведь Бекки покорна, тиха и уступчива. А если вдобавок и чуждая сперма окажется кроткой и меланхоличной? Тогда что? Насмарку весь род! Один человек может выручить: брат. В нем каждая клетка известна, проверена. Не гены, а золото. Чистое золото.

Матвей был загружен по горло. Журналы уже оценили его. Он много раз плавал вокруг всего света, спускался на дно неизвестных морей. Потом описал это емко и броско. Осталось, однако, и много другого, где так же, как белые мыши Терезы, толкались локтями способные люди. Завидев чужого, пищали, кусались. Могли и загрызть. Но Матвей был не слаб. Он тоже умел и пищать, и кусаться.

Марина ему позвонила по скайпу. Сказала, в чем дело. Но тут же добавила:

– Ты к ней не притронешься, Мотя.

– O.k, – сказал ее брат. – А зачем мне она?

– Ребенок тебя знать не должен.

– That’s perfect[5], – сказал ее брат.

– Ты, значит, согласен?

– Согласен.

Доставили братскую сперму в Москву. Не выплеснули из пробирки ни грамма. Марина проверила: свежая, теплая. Теперь только грамотно впрыснуть и ждать.

В клинике, недавно открытой доктором Фридрихом Вульвой и доктором Персиковым, Иваном Петровичем, стояла тишина, изредка нарушаемая плачем счастливых пациенток и одобрительными возгласами медперсонала. Атмосфера в новом, выкрашенном в палевую краску центре оплодотворения и осеменения толкала на то, чтобы каждая женщина, однажды оплодотворившись, стремилась попасть сюда снова. С профессором Вульвой, который обычно, беседуя, ласково брал за запястье, как будто стремясь обнаружить там пульс и тут же поставить вам точный диагноз, делились секретами, недомоганием, ему доверяли дела и бумаги, и он, предложив вам прилечь на кушетку, внимательно выслушав каждое слово, умел успокоить, направить сознанье по верному и позитивному руслу. Коллега его, доктор Персиков, славился своей молчаливостью. Взгляд его серых, задумчивых глаз проникал глубоко – и так глубоко, что внутри оставался как будто бы свет этих добрых зрачков.

Назначили Мессе, Марине, и Тэчер, Ребекке, прийти рано утром в четверг, но за день до этого произошло такое, что даже Марина с ее сильной волей едва не слетела с катушек. Конечно же все можно было предвидеть. Вернувшись домой в среду в полдень, вся свежая, пропахшая крепким московским морозом, Марина увидела чей-то тулуп и тут же почуяла в доме мужчину. Мужчина лежал на кровати, и рядом, уткнувшись в него раскрасневшейся мордочкой, лежала счастливая глупая Бекки. Марина застыла.

– What’s that?[6]

– My love, – зашептала испуганно Бекки. – I beg you! Come down, my love![7]

– Мариш, ты того… Не волнуйся, короче, – сказал неизвестный. – Любовь – не картошка.

Марина закрыла глаза.

– Вон! Мерзавец! – сказала она. – Убирайся!

Мужчина – в чем мать родила – вылез, наглый, раздул свои мышцы, прошел мимо Мессе в уборную, смежную с ванной. Рычал там, шуршал, пел, плескался, потом очень долго спускалась вода. Когда он вернулся, Марина спросила:

– Вы сами уйдете?

– Уйти-то уйду, – сказал он. – Но там, Мариш… это… Короче: засор.

И он растворил настежь дверь. Вода очень яркого желтого цвета стояла по пояс, и серенький коврик плыл в этой воде, словно плот по теченью. Картина разрухи убила Марину. Швырнула на пол кошелек: «Подавитесь!» – и, сжавши виски, убежала на улицу. Когда через час она, окоченевшая, вернулась обратно, от Бекки, жены, и любовника Бекки остался лишь муторный запах разврата.

Слез не было, был один низкий и страшный, раздавленный звук. Длился он до рассвета. Наутро одно из зеркал отразило совсем на себя не похожую Мессе: верхушка ее головы поседела. Она разыскала в шкафу черный шарфик и, скрыв с его помощью серые пряди, отправилась в клинику Вульвы и Персикова.

Вошла в смотровую, где ласковый Вульва беседовал с очередной пациенткой.

– Жена улетела в Америку, – резко сказала Марина. – Давайте со мной.

– Оплодотворить вас?

– Оплодотворите.

– Но вы говорили, что материал был вами получен при помощи брата. Я не ошибаюсь?

– Вы не ошибаетесь! Пробирку от брата прошу заморозить. А мне подберите кого-то другого.

Четыре часа она перелистывала альбомы с фотографиями незнакомых мужчин, оставивших в клинике материал. Они были ей отвратительны – все. Мессе выходила на черную лестницу, курила, и лица чужих, волосатых, глазастых, в очках, без очков, отвратительных особей, с чьей помощью только и мог появиться ее долгожданный ребенок, струились тяжелым и мутным потоком по чистым ступеням ухоженной клиники, по палевым стенам и по потолку.

Она пересиливала себя и вновь принималась за альбомы. Наконец одна фотография остановила ее внимание. Спокойный мужчина без тени улыбки. Лица не заметно, черты – никакие.

«Вот ты мне и нужен», – сказала она.