Елизавета Петровна

Три года невиданной набожности, искреннего смирения и великих жертв во благо Церкви взрастили желанный плод. «Благочестие, кое доходит у ней до ханжества самого неумеренного, есть также достоинство, всеобщее восхищение вызывающее» — такое впечатление сложилось у прусского посланника Карла Вильгельма Финка фон Финкенштейна, приехавшего в Россию на смену Акселю Мардефельду в январе 1747 года. Он уличил русское духовенство в «крайнем невежестве», «отвращении… от всех наук», «стараниях… науки сии удушить в зародыше и нацию возвратить к первоначальному варварству»^{80}

. Конечно, с «варварством» дипломат перегнул. Архиереи стремились не к реставрации допетровского государства, а к реанимации нравственных ценностей. Отсюда и предубеждение к науке, и пиетет к древним канонам и обычаям предков, даже нелепым. В общем, у Русской православной церкви не получалось преодолеть старозаветные предрассудки без посторонней помощи, каковую Елизавета Петровна и оказала.

Тринадцатого декабря 1744 года «по полудни в шестом часу» духовные отцы столкнулись с неприятным сюрпризом: государыня вдруг вмешалась в конфликт Церкви с супружеской четой Николаевых, властно предписав Синоду, во-первых, прекратить попытки расторжения их брака из-за того, что Мавра Афанасьевна Николаева прежде была обручена с надворным советником Семеном Луниным; во-вторых, впредь о всех подобных коллизиях докладывать ей. Естественно, Синод подчинился высочайшей воле, хотя позднее, в декабре 1747 года, посоветовал государыне передумать и по первому пункту, дискредитировавшему московского архиепископа Иосифа, запретившего Семену Лунину жениться, пока Мавра Николаева не умрет, и по второму. Царица отреагировала в своей излюбленной манере: помолчав больше года, 12 марта 1749-го повторно повелела архиереям, чтобы «впредь бы таковых дел, не доложась Ея Императорскому Величеству, Святейший Синод не решал».

Оскорбил ли православных иерархов демарш дочери Петра? Несомненно. В 1742 году они бы без колебаний возмутились и не простили августейшей особе подобную дерзость. А теперь перед каждым возникла дилемма: обижаться или нет на ту, которая настолько заботлива, предупредительна к нуждам Церкви, да и набожна. Елизавета Петровна — тонкий психолог — точно рассчитала комбинацию. Духовенство, выбирая из двух зол наименьшее, в итоге предпочло не замечать высочайшее согрешение, как и последующие, лишь бы благоприятная для Церкви политика в целом не претерпевала изменений.

По большому счету она и не изменилась. Правда, западные христианские храмы пришлось оставить в покое, как и свободное обращение светской, в первую очередь научной, литературы. К примеру, попытка архиепископа Сарского и Подонского Платона Малиновского осенью 1745 года ввести для всех ввозимых из-за границы книг цензуру на предмет их «противности» Русской православной церкви (что фактически подразумевало замедление, если не прекращение распространения в России западных научных теорий) была пресечена императрицей тотчас же по получении ею разъяснения А. П. Бестужева-Рюмина о невозможности быстро проверить на таможне книжный импорт. Любопытно, что канцлер особо нажимал на угрозу свободному обороту не абстрактных научных книг, а именно исторических.

Что касается семейного права, то здесь дочь Петра опять «отличилась» 12 марта 1749 года — взяла под защиту прокурора сенатской конторы А. Г. Щербинина, прослышав, что кто-то из епископов добивается аннулирования второго брака чиновника, официально разведенного еще в 1729 году^{81}. Однако подлинное «святотатство» государыня совершила два года спустя. Неспроста Кулябка, тогда уже епископ Костромской, 2 июля 1750 года удостоился чина архиепископа Санкт-Петербургского. Елизавета Петровна поручила ему обвенчать 28 января 1751 года офицера гвардии Дмитрия Михайловича Голицына с камер-фрейлиной Екатериной Дмитриевной Кантемир. Свадьба, с помпой отпразднованная при дворе, имела нюанс, для ортодоксального православного архиерея неприемлемый: к алтарю шли двоюродный брат и родная сестра другой замужней пары — Анастасии Дмитриевны Голицыной и Константина Дмитриевича Кантемира. На сей раз государыня не осторожничала, а, напротив, сделала всё, чтобы создать прецедент. И Синод промолчал, подкупленный правом управления монастырской собственностью, казенным финансированием с 1745 года московской Славяно-греко-латинской академии, сочинением с 1746 года кодекса «о всех чиновных обрядах, службах и установлениях, чего ради оныя узаконены и какая в них сила и подобие заключаются», пожалованной малороссиянам в марте 1749 года привилегией с семнадцати лет постригаться в монахи без высочайшего одобрения, возобновлением с августа 1749 года избрания архиереями двух кандидатов на епископские и архиепископские кафедры, набором в синодальной типографии откорректированного варианта Библии, вышедшего в свет в первой половине декабря 1751 года…^{82}