Ельцин как наваждение

– Вы уже знаете про Вильнюс? – и, не дождавшись ответа, разражается гневной тирадой в адрес Горбачева: – С ним же невозможно ни о чем говорить! Чего бы ни случилось в стране, он всегда не в курсе! Спрашиваю сегодня: вы зачем отдали приказ стрелять в мирных людей?! А он мне: «Не я! Ничего об этом не знаю! Надо разобраться!», – Ельцин усмехается и презрительно кривит рот: – Президент, понимаешь…

Не могу взять в толк, к чему он мне об этом говорит. Отношения с Горбачевым – особая тема. Она для разговора с Бурбулисом или еще с кем-то из политических оруженосцев, вроде Попова или Полторанина. Самое большее, что могу в этой ситуации – понимающе кивнуть головой. Что я и делаю. Это, конечно, ничего не значащая малость, но Ельцина она вполне устраивает.

– Мне нужна информация о том, что происходит во всяких горячих точках. В первую очередь, в Прибалтике.

– Я могу ежедневно подбирать и анализировать для вас то, что об этом пишется в прессе.

– Это я и сам могу прочитать. Мне нужны такие, понимаешь, факты, о которых никакая пресса не знает.

– Могу использовать оперативную информацию МВД. Они каждое утро присылают нам свои сводки.

– Они там все на Горбачева работают, – Ельцин недовольно морщится, будто своим предложением я проявил полнейшее непонимание задачи. – Вы у нас в аппарате за что отвечаете?

Похоже, ни за что. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно. Согласно штатному расписанию, являюсь экспертом Председателя Верховного Совета по вопросам печати и информации. А если конкретнее – какие мои функции и задачи? И сам не знаю, и в аппарате этого никто не знает. Повседневная работа с прессой – это у нас за Валей Ланцевой. Она – милейший человек, и мне совсем не хочется лезть в ее огород, который она так страстно и с такой любовью возделывает. Что касается прочей информации, особенно внутриполитического свойства, то Ельцину ее несет всяк, кто к нему вхож. Причем более других на этом поприще преуспевают трепетные общественники, до недавнего времени организовавшие шумные уличные акции с его участием. А это такая амбициозная публика, что любые попытки вклиниться в их прерогативу нашептывать шефу о столичном политическом закулисье будут восприняты как посягательство на самое святое – на демократов и демократию.

– Вы у нас в аппарате за что отвечаете?

Ельцин не ждет реакции на свой вопрос. Он его вообще задал не для того, чтоб что-то услышать. Многозначительно скривив рот и покачав головой, шеф наклоняется ко мне и переходит чуть ли не на полушепот:

– Хочу, чтоб вы вот о чем подумали: нам надо создать что-то такое вроде… эта-а-а… вроде, понимаешь, информационной разведки!

Мы едва не касаемся друг друга лбами, и это подчеркивает особую доверительность сказанного. Признаться, мне по душе, что шеф наконец-то озаботился моим служебным предназначением. А то уж совсем закис от осознания собственной бесполезности. Я, конечно, понимаю, что последние несколько месяцев было не до меня – формировались структуры новой российской власти. Но каково востребованному журналисту маяться от безделья и ловить в глазах коллег недоумение, порой смешанное с ехидством: а чем это у нас Вощанов занимается?!

– Борис Николаевич, мне нравится ваша идея. Я тоже думаю, что у главы государства должны быть свои, неподконтрольные никому, кроме него, источники получения информации. Объективные и…

– Глаза и уши государевы! Но! – Ельцин многозначительно вскидывает брови и грозит будущим информразведчикам пальцем, – те, кто там будет трудиться, не должны быть публичными людьми. Вы меня понимаете? Никаких интервью! Никаких хождений по кабинетам! Никаких переговоров за моей спиной!

– Понимаю. Внесистемный инструмент системы.

– Чта-а?!

Ельцин не любит всякого рода умничанье, оно его раздражает. Помню, как-то в Японии я экспромтом, за десять минут до выступления у памятника жертвам атомной бомбардировки Хиросимы, куда мы не должны были ехать, но поехали, набросал для него текст речи (он, кстати сказать, прочитал его всего один раз, а после повторил точь-в-точь). Так вот, в нем были слова, адресованные Америке: «Корысть и лицемерие государства, не познавшего боли многомиллионных утрат, породили с его стороны неоправданную жестокость». Ельцину они не понравились: «Что-то вы тут наумничали. Надо проще и понятней: японская армия уже не оказывала сопротивления и готова была капитулировать, но бомбу американцы сбросили даже не на нее, а на мирные города, – и это ничем оправдать нельзя». После этого я уже не употреблял в его присутствии никаких словестных красивостей. Есть только один человек, которому такое дозволено, – Геннадий Бурбулис. Его речи порой трудно понять, но они всегда рождают ощущение интеллектуального превосходства. В том, что шеф относится к этому снисходительно, состоит удивительный парадокс их политического альянса.

– Есть у вас на примете надежные люди для такой работы?

– В этом, Борис Николаевич, самая большая проблема. Людей, умеющих добывать информацию не из официальных источников, а, как у нас говорят, «в поле», не так много. Такие мастера наперечет.