Эмбрион. Слияние

Единственное, что осталось от городских служб, – похоронная команда. Работают люди. Если позовут, конечно. Сюда, на окраину, они приезжают только по вызову, а без телефона это занятие непростое. Кто-то из еще живых должен одеться и преодолеть пять километров до центра. И столько же обратно, если не решит сразу остаться на кладбище.

– Летчик ходил. Забрали.

Мать глядит мимо Дениса, в стену. Будто ей не интересно, как он осматривает топор, одевается в старую куртку, затягивает ремень поверх и цепляет инструмент. Потом ищет шапку, мешок и моток старой, в узлах, веревки. А может, и так. Неинтересно. Ничего нового, почти год такой жизни с прошлого лета, когда все навсегда кончилось.

– Летчик – молодец, – на прощание говорит Денис и выходит за дверь. Мать молчит, но и это его давно не обижает.

До парка метров триста. Улица упирается в него, заканчиваясь – на удивление людей, не знакомых с местными странностями, – ничем. Тупик, с обеих сторон которого идут спуски к неровно вырубленной роще. Цепочка бурых двухэтажных домов, построенных еще после той войны, потом две многоэтажки посвежее – и тупик.

Но Денис оглядывается на окна своей квартиры, потом зачем-то опускает взгляд на бывшее жилье Жанки, разворачивается и идет в сторону центра. Улица Транспортная… Какой теперь, к черту, транспорт, кроме запряженных старой лошадью саней похоронной команды. Говорят, вымерли лошадки-то, как и коровы, не пережили чего-то из падавшего с небес набора безносой, а эта вот в строю. Пока что.

Красивое слово «иммунитет», он помнит из учебника.

В их доме теперь из двенадцати квартир жилая только одна, их с матерью. По соседству – Летчик с женой Варей и сумасшедшая Манефа. Все так зовут, ей-то все равно. Не отзывается ни на какие имена, на то и псих.

Другая сторона улицы не застроена. Торчат только развалины ротонды, тоже с прошлой большой войны. Памятник и укоризна, оставшаяся без внимания.

Кольцо дороги впереди пусто. Раньше не протолкнуться от машин было, вон АЗС даже сбоку построили на месте совсем уж легендарного Птичьего рынка – Денис его не застал, только от матери слышал, что был такой. Отсюда можно свернуть направо, к Северному району, да только делать там нечего, или налево – там недалеко до водохранилища. Не дай бог к нему сунуться, сплошная радиация. Она везде, конечно, невидимая, безвкусная. Даже ничем не пахнет. Но ближе к воде – чистая смерть. Денис видел, как умирают от лучевой, уж лучше чума. Белая, синяя, серо-буро-малиновая – без разницы. Быстрее, а это плюс.

Людей не видно. Мало их осталось, а в этих краях и подавно – если только в парк кто пойдет за дровами, а так – что здесь делать? Станцию переливания крови разграбили в самом начале, какое-то мутное строительное управление – тоже. И остались редкие живые в нищих квартирах, а у них и брать нечего.

Скрипя снегом, Денис вдруг подумал: а ведь правда, что у них с матерью брать? Топор и три кастрюли? Для кого-то и это ценность, но боги пока миловали.

Вон бредет кто-то. Отсюда и не понять – мужик или баба, одеты все во что придется. Заметил Дениса, дернулся, свернул бегом к частным домам. Страшно ему, наверное. Или ей. Топор у него за поясом опять же…

К вокзалу придется идти той же дорогой, что и испуганному встречному. Еще подумает, что за ним охотятся, нападет сдуру. Денис остановился и подождал. Пусть убегает, нет до него никакого дела.

Поднялся ветер, закружил мусор под ногами, сыпанул снегом в лицо. Неприятно. Но идти надо. Сырые дрова из парка таскать можно, но так себе добыча, а вот с полмешка угля – товар царский. Можно часть махнуть на картошку, Летчик где-то берет, паразит. На уголь поменяет, еще бы! А картошка – это жизнь. Несколько дней, неделю, а там и весна. Мать же сказала. По радио врать не будут…

Станция осталась одна. Штаб восстановления Воронежа. Там и новости, и музыка иногда для поднятия настроения, и советы с рецептами. Чай из коры вон какой вышел, сам бы не поверил раньше!

А вчера – батарейки они экономят, но вечерняя программа – святое, сказали, что страна жива. С колен подымается, не только родной город восстановим, но и Москва оживает. И Питер. Даже из Геленджика вести есть – выжили люди. Выжили! Рыбу ловят, в бывших санаториях беженцев размещают. Прямо у моря, с видом на подкову бухты с верхних этажей. Вот где красота, да и теплее там должно быть.

Не подо льдом же они рыбу ловят.

Во рту Дениса возник забытый вкус жареного хека – тяжелый, с примесью пригорелой муки, но до боли желанный. Парень сплюнул тягучим комком на снег, стараясь избавиться от наваждения. Рыба… Море… Синее, акварельное, как он запомнил из детской еще поездки, постоянные гребешки волн и нагло орущие над головой птицы. А в шторм оно чернеет, будто обидевшись на людей, набирает тревожного блеска и становится злым.

И солнце… Вот оно падает в воду, делая мир вокруг темным, а вот – с утра – восстает из мертвых. И новый день для всех. Каждый раз – новый день.