Эмбрион. Слияние

Здесь же теперь над головой вечные серые облака. Свинец и холст, некрашеная безнадега послевоенной пустоты вокруг и в душе. Пришлось сплюнуть еще раз. Привкус жареной рыбы сменился на горечь, но так даже лучше.

Денис спустился по улице, свернул правее. Прямая дорога к станции. Хоть и страшно, но есть там одна лазейка, есть. Не первый раз же идет. У каждой дыры в заборе автоматчика не поставят. Вот и последняя улица, которую надо пересечь. Дальше очень тихо и очень осторожно. Лучше ползком, но Денис боится, что начнет кашлять. Вот тупичок, всего по три дома с каждой стороны, столбы – серые, с провалившимися кусками бетона и давно мертвыми фонарями сверху, и забор вокзала. Ржавая колючая проволока в четыре ряда в высоту, основательный такой забор.

Не влезай – убьет.

Но если свернуть влево и пройти вдоль одного из домов, видно, что чьи-то заботливые руки сделали подкоп. Узкий крысиный лаз, куда он в куртке и не просочится. Значит, долой куртку. Топор тоже ни к чему, не в лесу, а вот веревку и мешок – с собой. Денис беззвучно взывает к богам, которых нет, и трижды плюет через плечо. Теперь можно лезть.

Вокзал огромный. Целые улицы навсегда остановившихся вагонов, ржавые рельсы под ногами то сходятся, то разбегаются в стороны. Шпалы, несмотря ни на что, так же пахнут креозотом. Этот запах въелся намертво в сам воздух, прибит к нему коваными костылями. Тишина сама воняет железнодорожным кладбищем и жутковатым сладким ароматом мертвечины. Или это какая-то химия на путях разлилась?

Денис ползет, не обращая внимания ни на что – руки в крови от попадающегося на земле стекла – откуда оно здесь? – мешок за поясом цепляется за выступы металла. До угольных вагонов недалеко, но это бесконечная дорога. Медленная, как жизнь. Тяжелая, как смерть.

В стороне перекликается охрана. Голоса грубые, хриплые – как у него самого сейчас. Хочется тоже что-нибудь гаркнуть, но нет. Потом. Некогда.

Тяжелые нижние створки вагона открыты наполовину, за ними блестит уголь. Брать надо мелкие куски, так и в мешок проще уложить, и под забором обратно вытянуть легче. Руки онемели, холодно возиться с угольком, но не отступать же. Денис оглядывается время от времени – никого. Снова выбирает кусок помельче и сует в мешок. Половина. Надо остановиться, иначе не утащит добычу, но жадность шепчет на ухо: «Еще кусок!»

Это же – тепло. Это картошка для мамы и для него самого. Наконец он тормозит. Мешок набит на три четверти, не поднять. Волочить по земле – значит порвать последний пригодный…

– Здорово, пацан! Воруешь, значится?

Денис застывает над мешком на корточках. Ни слова сказать, ни голову повернуть. За шиворот словно кипятка плеснули, и он медленно стекает струйками куда-то к заднице.

– Отпусти… – хрипло шепчет он, не оборачиваясь. – Мать замерзнет. И картошку еще…

– Ничего себе, – ухмыляется невидимка. – Мы тут кору жрем в пайках, а у тебя картоха? Ну-ка встал!

Голос крепнет, в нем появляется собачья злость к нарушителю. Теперь точно все.

Денис медленно – иначе сразу пуля в спину – поднимается на ноги и оборачивается. Хмурый мужик с автоматом, небритый, без одного переднего зуба щерится на него. Ствол почти в упор. Не сбежать, не дернуться.

К держащему его на прицеле охраннику выныривает из-за вагона напарник, щелкает предохранителем.

– Воришка? Я думал, всех положили уже.

– Да нет, лезут. Я за этим от забора следил. Полз, что твоя лягушка.

Оба смеются. Сыто, довольно. Сомнительно, что на коре они такие отъевшиеся.

– Здесь? – уточняет щербатый у приятеля.

Без слов понятно, что обсуждают место его, Дениса, смерти. Вот так вот запросто.

– Да ну, тащить потом… Если б при попытке к бегству, а так к капитану отведем. Бери мешок, малый, как раз в каптерке заканчивается. Поработаешь на возрожденный Воронеж!

Денис, сам не понимая зачем, взваливает тяжеленный мешок на плечи и, качаясь от веса, идет, куда сказали. Уголь впивается через тонкий холст в плечи, в шею. Даже в затылок – острым невидимым краем.

Капитан пьян. Не мертвецки, но чувствительно – запах шагов с трех валит с ног, да и глаза нетрезвые. Бешеные.

– Раба завели? – хохочет он. Оба охранника вежливо посмеиваются вслед за начальством. – Уголь вон туда, в угол. И пошли со мной, гангстер.

Они смеются. Они все снова смеются.

Привокзальная площадь большая. Без машин, людей и спиленных на дрова деревьев она кажется огромной и пустой. Только в самой середине стоит памятник полководцу. Живым он отстоял Родину и почти дожил до победы, но вот так, бронзовый, может только стоять и смотреть, как капитан пистолетом подталкивает Дениса к ближайшему столбу.

– Здесь стань. Страшно?

– Холодно… – тихо говорит парень.

Конечно, страшно, дурак, что ли, зачем спрашивать.

– За уголек спасибо, так что давай, лицом к столбу повернись. Последняя тебе милость от военного руководства.

Денис послушно поворачивается лицом к бетонной трубе с остатками полустертых снегом и ветром прилепленных бумажек. Реклама. Предложение того, чего нет, тем, кто уже не заплатит.