Энрико Карузо: легенда одного голоса

Энрико заказал шампанское для всех служащих отеля и дал на кончике мизинца капельку Глории. Он был бесконечно сча­стлив. На следующий вечер, когда он пел в «Любовном напит­ке», с галерки кричали: «Viva рара!» («Да здравствует папа!»). Месяц спустя как-то утром мы зашли в детскую посмотреть, как Нэнни купает и одевает ребенка.

— Вы не пеленаете ее? — спросил Энрико.

— Нет, она носит платьица.

— Забавно. У нас в Италии детей пеленают. Тебе это не нра­вится, Пушина?

Он поднял девочку и, поднеся к окну, стал рассматривать ее открытый рот и зев.

—  Посмотри, Дора. У нее все, как у меня. Может быть, она будет петь, а может быть, нет, но у нее такое же горло, как у ме­ня.

Я смотрела на их лица, освещенные солнцем. Они были так похожи, что я чуть не заплакала.

«Метрополитен Опера» давала раз в две недели по средам спектакли в Филадельфии. Для поездки выделялся специаль­ный поезд. Когда в спектаклях выступал Карузо, мы ездили вместе с ним. Во время поездки туда Энрико молчал, но на об­ратном пути в Нью-Йорк веселился и заражал всех своим ве­сельем. Мы брали с собой целую корзину с куриными и телячьими котлетами, закусками, фруктами, сыром, свежими фран­цузскими булочками и вином. Энрико обычно приглашал по­ужинать близких друзей — Скотти, Амато, Де Луку, Ротье, Дидура и рассказывал им о своей юности. Он вспоминал дни, ко­гда ему приходилось петь по два спектакля по воскресеньям в театре «Меркаданте» в Неаполе, летний сезон в Салерно, где ему так хотелось есть, что во время антрактов он спускал из ок­на уборной на веревке корзину, которую продавец наполнял бутербродами. Рассказывал об одном спектакле в Брюсселе, когда толпа университетских студентов-меломанов, не попав­ших в театр, скандировала его имя, собравшись под окнами уборной, и как он спел им из окна арию перед тем, как выйти на сцену. Он рассказал нам о том, как впервые пел в театре ма­ленького городка под Неаполем, когда ему было девятнадцать лет. Не ожидая выступления в тот вечер, он выпил слишком много вина, а потом его с позором выгнали со сцены. Он вер­нулся домой, уверенный, что его карьера закончилась, и был так расстроен, что помышлял о самоубийстве. Но на следую­щий вечер публике так не понравился другой тенор, что все по­требовали вернуть «маленького пьянчугу». Послали за Энрико, который обрел тогда свой первый успех. На следующее утро, когда к нему приехали фотографы, чтобы снять многообещаю­щего молодого певца, они нашли его голым в постели, так как его единственная рубашка находилась в стирке. Он закутался в простыню и позировал с гордым и суровым видом. Это первый опубликованный снимок Карузо.

Энрико любил рассказывать всевозможные истории, но не любил повторений и сплетен. Он заявлял, что не следует зря те­рять время: если не о чем говорить, лучше молчать. Он не лю­бил, когда с ним обращались как со знаменитостью. Однажды очень известная в Филадельфии дама позвонила нам, прося разрешение дать бал в мою честь. Я никогда не бывала на балах, а тем более никто не давал их в мою честь. Но прежде чем я ус­пела ответить, Энрико сказал Дзирато:

— Неужели она хочет ради этого обеспокоить нас? Разве она не знает, что я занят? Скажи ей, что мы не любим бывать в об­ществе, и она все поймет. Она хочет дать бал не ради нас, а для себя.

Я была немного разочарована, но ничего не сказала. Энри­ко посмотрел на меня.

—  Ты расстроена, Дора? Я, наверное, эгоист.

Никакое общество, как бы ни было оно великолепно, не доставляло мне такой радости, как присутствие Энрико.

Энрико был артистом, у которого не хватало времени само­му наслаждаться музыкой. Мы никогда не бывали с ним вместе и опере, и я не уверена, что он слышал хотя бы одну из них в те­чение двадцати лет, кроме тех, в которых пел сам. Он никогда не слушал пение своих коллег, стоя за кулисами. Мы никогда не были с ним на симфонических концертах. Однажды мы пошли на сольный концерт — дебют Тито Скипы, исполнявшего не­аполитанские песни. Мы приехали поздно, сели в конце зала, чтобы нас никто не заметил, и уехали через пятнадцать минут.

— Зачем же мы приезжали? — спросила я.

— Потому что он тенор. Но теперь все в порядке, — загадоч­но ответил он.

Энрико не играл на рояле. Он мог лишь взять несколько ак­кордов, но никогда не сожалел по этому поводу. Он все равно не смог бы аккомпанировать себе, так как всегда концентриро­вал свое внимание на чем-нибудь одном. Ему никогда не ак­компанировали любители, и он не пел для забавы в кругу зна­комых. Контракт с «Метрополитен» запрещал ему петь где-либо без особого разрешения. Я знаю только один случай, когда он нарушил это правило. Мы были на эстрадном представле­нии, которое давалось в пользу солдат и матросов в «Манхэттен Опера». Думая, что нас никто не видит, мы спокойно сидели в служебной ложе, как вдруг какой-то юноша, сидевший в пер­вом ряду, воскликнул: «Здесь Карузо!». Представление остано­вилось, все громко кричали и аплодировали. К нам подошел администратор:

— Мистер Карузо, вас просят спеть «Over There».

Энрико, долго не раздумывая, поднялся и пошел на сцену.