Энрико Карузо: легенда одного голоса

Когда он кончил петь, его долго не отпускали. Но он решитель­но отказался спеть еще что-нибудь.

— Нам придется немедленно уйти,  прошептал он, — я дол­жен сказать Гатти, что нарушил контракт.

Я ждала его у входа, пока он разговаривал с Гатти. Он вышел, улыбаясь.

— Гатти простил меня.

Единственным человеком, которому Энрико давал уроки вокала, был Риккардо (Ричард) Мартин. Карузо не любил пре­подавать и не считал, что имеет соответствующие способности. Он всегда говорил:

— Одно дело петь, другое - преподавать. Как я могу объяс­нить, каким образом я пою? Я держу грудь в таком положении, живот — в таком и пою.

Он никогда не спорил, когда ему толковали про «метод Ка­рузо», объясняя это тем, что следует быть вежливым. Однажды, после разговора с серьезным вокальным педагогом, он сказал:

— Он знает больше, чем я. Обучая пению, он берет зонтик. Когда он открывает его, ученики поют: «еее-еее-ааааа», а когда он его медленно закрывает: «ааа-ааа-еееее».

Энрико говорил мне, что во время пения никогда не думает о положении гортани и языка. Он считал слово самым важным компонентом пения.

— Я думаю о словах арии, а не о музыке, потому что либрет­то служит основанием для написания музыки композитором, как фундамент для здания. Когда люди думают, что пение не представляет для меня никакого труда, они ошибаются. Когда я пою и играю, то выкладываюсь изо всех сил. Но я не должен показывать этого труда. В этом-то и заключается мастерство.

Его лицо и голова были словно специально сконструирова­ны для пения. Глубокая и высокая небная полость, широкие скулы, большие ровные зубы, крупный лоб с широко посажен­ными глазами создавали условия для наилучшего звукового ре­зонанса. Он мог держать во рту яйцо, и никто не догадался бы об этом. Грудная клетка его была огромной, и потенциал ее расширения составлял 9 дюймов (20 см).

— Дышит ли он когда-нибудь? — спрашивали иногда, когда он пел целые фразы на одном дыхании, заканчивая их на верх­ней ноте.

Но его вокальные связки сами по себе были не более приме­чательны, чем у большинства певцов. Когда Карузо спрашива­ли, чем должен обладать певец, он отвечал:

— У него должны быть: большая грудная клетка, большой рот, 90% памяти, 10% ума, огромная трудоспособность и кое- что в сердце.

Его память была феноменальной. Он знал шестьдесят семь партий и более пятисот отдельных вещей, к которым постоян­но прибавлял все новые и новые. С возрастом голос его стано­вился мощнее и богаче, появилось законченное мастерство, что позволяло ему отлично справляться с самыми сильными драматическими партиями (Самсон, Элеазар, Иоанн Лейден­ский), но в то же время он был великолепен и в лирических операх — таких, как «Марта» и «Любовный напиток».

Он пел на французском, итальянском, испанском и англий­ском языках, но никогда не пел по-немецки — даже когда его просил сам кайзер. По этому поводу он заявлял представителям берлинской прессы:

— Итальянский язык — самый удобный для пения. В нем пять чистых гласных и очень мало согласных звуков. Я не могу петь по-немецки, потому что в этом языке часто встречаются согласные, а специфически острая манера произношения ли­шает мой голос блеска и способности выразительно произно­сить фразы. Иностранные певцы, которые поют на немецком языке, обладают лучшей техникой, чем я. В этом все дело.

Когда его однажды спросили, в каком возрасте голос певца звучит лучше всего, он ответил:

— О женском голосе ничего не могу сказать, но для тенора, я думаю, лучший возраст — от тридцати до сорока лет. До три­дцати у певца еще нет ни мастерства, ни настоящей души. По­сле тридцати у него может быть и то, и другое, и, если повезет, хороший голос. Когда я был десятилетним мальчиком, то пел в Италии и пел хорошо. Когда мне исполнилось двадцать, я пел лучше. Когда же мне стало тридцать, у меня были голос, опыт, мастерство и я начал петь еще лучше.

Днем своего сценического дебюта Энрико считал 16 ноября 1894 года, когда он спел в театре «Нуово» в Неаполе в опере «Друг Франческо», хотя до этого выступал в небольших театрах в окрестностях этого города. Ему был тогда 21 год. В тот вечер он получил 80 лир и его пригласили спеть в четырех спектаклях. Опера не имела успеха, но молодого тенора приняли тепло. Че­рез двадцать пять лет — 22 марта 1919 года — праздновался его юбилей — 550-е выступление на сцене «Метрополитен». Бед­ный Энрико очень волновался в тот вечер, так как должен был петь по одному акту из таких разнообразных по характеру опер, как «Паяцы», «Любовный напиток» и «Пророк». Собираясь в театр, он сказал:

— Все будут довольны сегодня, кроме меня.

После представления я пошла за кулисы. Поднялся занавес. Энрико уже переоделся и сидел на позолоченном стуле у самой рампы, окруженный певцами и служащими «Метрополитен». Он со смущенным видом выслушал приветственные речи, ни одному слову из которых, если они не касались его голоса, не верил.