Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова)

Все закричали: «Просим играть, просим!» Весть об интересной игре разнеслась по «Летучему отряду», и в палатке стало душно и тесно от набежавших охотников поиграть. Между вновь пришедшими оказался драгунский ротмистр князь Чавчавадзе, отчаянный и заядлый игрок. Взглянув на стол, он вытащил из колоды карту втемную (не глядя) и поставил «25 р[ублей] на очко, в цвет и в масть и 100 р[ублей] мазу[100]

». Карта мною ему была дана только на 11 абцуге[101]

, в цвет и в масть (десятка бубен). Подсчитывали все его выигрыш – он оказался очень большим, превысившим все, что было уже на столе (а было много!), словом, я отбыл свою очередь гостеприимства в лагере с потерей всех моих скромных продовольственных запасов и опорожнив весь мой заветный мешок из замши, куда я кал мои сбережения.

Денег мне не было жаль, мне было только досадно нарушить данное себе слово никогда больше в азартные игры не играть. Но, с другой стороны, я познакомился с неведомыми мне чувствами игрока при удаче и неудаче: теперь я несколько иначе стал смотреть на других людей, увлекающихся игрой. Серенькая однообразная жизнь потекла и дальше.

Здесь в оазисе я, однако, успел до проигрыша купить себе великолепного текинского аргамака за 400 серебряных рублей. Хозяин-туркмен поседлал его мне моим седлом и предложил сесть, пока он закроет голову коню, иначе не дает текинская лошадь сесть на себя чужому. Я имел неосторожность взнуздать коня только русской уздечкой вместо очень грубого и жесткого текинского мундштука. Едва я разобрал поводья, как хозяин отскочил от лошади, и она, увидев на седле совершенно чуждого по виду всадника, закусила удила, сильно рванулась вперед и карьером унесла меня по оазису в пустыню на север… Я вернулся только часа через три, если не больше. Дав ей волю скакать, я только думал о том, чтобы удержаться в седле. Мы пронеслись по оазису, прыгая через кусты и сухие оросительные каналы и достигли песчаных дюн… Здесь мой конь стал замедлять шаг, тогда я пустил в ход плеть и вел его прежним аллюром. Конь, весь в поту, пытался перейти в меньший аллюр, но я стал подбодрять его шпорами, чего он, вероятно, никогда не испытывал, а потому опять помчал меня карьером. Доведя лошадь до полного изнеможения, я перевел его, наконец, в шаг, что пылкий аргамак теперь охотно исполнил, а за это я потрепал его по шее. Так мы шли, пока у него дыхание стало вполне ровное. Затем из песков я повернул назад, и конь слушался теперь и повода, и шенкелей; песками я вел его шагом, а в солончаке и оазисе – переменным аллюром. Когда я появился в виду лагеря Летучего отряда, меня встретили доброжелательными приветствиями все мои товарищи. Они уже снаряжали было разведку для розысков меня, полагая, что обезумевшая лошадь могла где-либо меня сбросить. Животных я очень люблю, а потому скоро привязался к своему новому коню, и он отвечал мне взаимностью, свободно позволяя теперь на него садиться.

Жизнь, между тем, текла однообразно. Мы усердно писали своим друзьям и родным письма, но ответов не получали и за старое время. Все жили ожиданием предстоящего движения вперед, к границам Афганистана. С Мервом генерал Скобелев через агентов попробовал завязать сношения, но определенного пока ничего не выяснилось, кроме полного крушения в Мерве английского влияния. С пограничными персидскими ханствами у нас установились весьма хорошие отношения: туда вернулись все освобожденные из текинского рабства мирные жители, захваченные в разное время в плен при текинских набегах; все же персидское население почувствовало теперь впервые полную безопасность и возможность сбыта за хорошие деньги своих сельских продуктов в русский экспедиционный отряд. Кроме того, номинально признавшие власть шаха Персии пограничные ханы, бывшие доселе жестокими деспотами у себя в своих владениях и беззастенчиво грабившие собственное население, притихли и по отношению к шаху, и к нам, и к подчиненному им населению старались быть корректными.

Так прошел незаметно февраль старого стиля. Весна была в полном расцвете, и начинались уже жаркие дни. Трудно передать всю прелесть оазисов с их садами в цвету; даже самая суровая песчаная пустыня в этот период года становится неузнаваемой: вся поверхность песков, особенно впадины, покрывается редкой нежной зеленью, состоящей из отдельных былинок, и среди них в разных местах прихотливыми группами раскидывается множество тюльпанов всевозможных оттенков и цветов: от бледно-палевого до ярко-желтого, красного, как пурпур, и до темно-лилового. Несомненно, что причудливый рисунок персидского ковра является только слабым подражанием вида пустыни в раннюю весну. Множество насекомых, птичек и мелких грызунов оживляют в это время мертвую пустыню. Но все это очарование исчезает с быстрым наступление жаров: высыхает трава, и цветы обращаются скоро в ковыль, а зеленая поросль сохраняется долго лишь на дне в балках или впадинах, где удерживается в подпочве вода.