Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова)

Правда, по окончании прохождения всех войск церемониальным маршем, когда к императору собрались все начальники отдельных частей и весь генералитет, мы, кадеты, плотной колонной стояли поблизости от этой группы и тоже ничего не видели. Когда же водворилась полная тишина, так как войска с музыкой уже ушли, начался разбор смотра. Мы частью слышали слегка картавый гортанный голос, то спокойный, то вдруг повышавшийся до гневных нот… Твердо помню такую фразу: «А твоя дивизия, Ванновский, хуже всех!»… Когда всех начальников отпустили, то и нас отвели уже в свой корпус. Из обмена впечатлениями выяснилось, что мы императора, собственно, не рассмотрели, а он лишь промелькнул пред нами то в тучах пыли, то окруженный кольцом конных и пеших начальников при разборе смотра.

Только теперь в Михайловском манеже видел я близко и легко высокую, сухощавую, величественную фигуру императора, превосходно сидевшего на коне. Лицо его, подвижное и выразительное, выражало все ощущения, какие он испытывал, но видимо сдерживаясь словами ли жестами их подчеркнуть. Улыбка его производила чарующее впечатление.

В Михайловском манеже развод заканчивался уже после представления ординарцев и посыльных всегда одной и той же картиной джигитовки взводов Сводного ЕИВ Кавказского конвоя, которым начальствовал тогда полковник князь Абашидзе. Каждый взвод конвоя был в национальном костюме и снаряжении ему присвоенном, причем один взвод был в кольчугах и шлемах с крестами. Всадники джигитовали по одному, поднимая на карьере с полу манежа нагайку, папаху и стреляя из старинного пистолета в четвертушку бумаги. Все до конца смотрели это представление.

Император отъезжал к выходным воротам (те же, что и входные), спешивался, одевал свой плащ и садился один в свою пролетку или сани. Громкие крики «ура!» провожавших и ожидавшей выхода публике извещали нас о состоявшемся отъезде императора.

Участие в разводе свидетельствовало о серьезной подготовке нашей в строевом отношении; мы всеми силами старались теперь успешно овладеть и нашими учебными по программе занятиями. Репетиции в каждую треть отнимали очень много времени, и мы не жалели трудов, лишь бы получить хорошие отметки, так как они имели серьезное влияние на переходных экзаменах.

В отпуск приходилось ходить теперь редко. Но на моей совести лежало поручение Мамы и сестры добиться свидания с братом Сашей. От А[дикаевски]х я узнал, что до предъявления обвинительного акта допуск родных к арестованным не разрешается. Я решил все-таки это сведение проверить. И вот началось мое хождение по светилам адвокатуры, представители которой брали на себя отдельных лиц или целые группы арестованных «193-х» для защиты в предстоящем суде особого присутствия Правительствующего Сената под председательством сенатора Петерса.

Стал я ходить по адвокатским советам уже то к помощнику прокурора, то к представителям жандармского надзора. Спокойно отдавая себе теперь отчет в этом «хождении по мукам», скажу: прием я встречал у этих лиц разный, но не всегда враждебный, общий тон был скорее сочувственный. Очень много и сладко говорили адвокаты, но выходило как-то так, что по их советам я ничего не мог добиться.

Товарищи прокуроров и следователи принимали меня деловито, без разговоров проверяя по документу мою личность; официально и сухо, но точно указывая, все-таки, где и когда я на что-либо могу рассчитывать и получить разрешение. Жандармский надзор отнесся ко мне еще строже: постарше начальники произвели допрос мне очень обстоятельный, с запросом, не состою ли я в каких-либо кружках; один даже сделал выговор, что я, состоящий на военной службе, хлопочу о свидании с «государственным преступником».

Но зато я встретил и молодого жандармского ротмистра, который позвал меня к себе на квартиру, познакомил со своей молодой женой. Они оба меня приняли самым гостеприимнейшим образом и обо всем расспросили. Я откровенно сказал о поручении матери и сестры, пришедших в полное отчаяние от неизвестности о судьбе близкого и дорогого нам человека, а также и моем личном горячем желании брата повидать, так как я ему многим обязан в моем образовании.

– А вы не опасаетесь за свою будущую карьеру? – спросил меня жандармский ротмистр. – Ведь это процесс, выдающийся по количеству лиц и серьезности обвинения! Их будет судить не обыкновенный суд, а особо назначенные сенаторы!

Я на это скромно ответил, что политикой не занимался, целей никаких не знаю; брата своего всегда считал и считаю честным, безукоризненным человеком, люблю его, а сейчас исполняю поручение дорогих мне матери и сестры, приходящих в отчаяние от неизвестности о моем брате.

Ротмистр задумался, а затем с твердостью сказал:

– У меня нет основания сомневаться в вашей искренности, а потому я постараюсь устроить вам разрешение на свидание с вашим братом.