Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова)

– Исключительно для своей матери, которая ждет от меня вестей о судьбе сына, а моего родного брата, – отвечал я.

Он спросил мой входной и отпускной билет, просмотрел их, повертел в руках мою записную книжку, и все возвратил мне, проговорив:

– Рисуйте, но только ничего не пишите.

Я сел и продолжил свое занятие беспрепятственно, но на меня теперь назойливо и неотразимо устремлены были глаза некоторых членов секретной охраны, которым, вероятно, я был указан этим же офицером.

Наконец, раздался громкий голос пристава: «Суд идет!». Мы все встали. Вошли судьи в своих парадных мундирах и при всех орденах. Начались формальности, установленные законом. Приказано ввести подсудимых. И вот в шумной вошедшей толпе, молодых и более зрелых мужчин и женщин я увидел и фигуру своего брата.

При опросе подсудимых об их виновности почти каждый в тех или других фразах выражал свой протест против существующего государственного порядка и самого суда, иногда в очень резких выражениях. Когда дошла очередь до брата, то он, проговорив свой ответ, указал на неправильность и несходство обвинительного акта, предъявленном им и напечатанного в «Новом времени», причем в доказательство вытащил из рукава свернутый в трубку номер переданной мною газеты. Судоговорение длилось не особенно долго; по каким-то соображениям и законным поводам обвиненных приказано было увести, а публику тоже попросили удалиться.

Больше в суд мне попасть не удалось, да и не к чему было. Брату я ничем быть полезен не мог, а мое начальство весьма прозрачно дало мне понять, что выдавать разрешение на такие отлучки оно считает несовместимыми с моим пребыванием в самом училище. Пришлось подчиниться суровым требованиям текущей жизни.

Суд закончился над всей «группой 193-х». Брат был осужден как агитатор на 3 года 4 месяца в одиночное заключение в Петропавловскую крепость, с зачетом предварительного сидения на Шпалерной.

Обо всем я оповестил Катю и мать. Больше брата мне видеть не удалось до его полного освобождения, что пришло не скоро, но все же опять мы встретились в Петербурге, при совершенно других условиях нашей жизни и моей службы.

Исполнив мой долг по отношении к брату Саше, я погрузился теперь с головою в свое прямое дело, напрягая все усилия, чтобы овладеть преподаваемыми нам знаниями. В отношении иностранных языков и здесь был тот же старый метод обучения. Во всех других, особенно общеобразовательных предметах, метод лекций, а не уроков, однако с репетициями по третям и с постановкой отметок.

Все большие праздники проходили иначе, чем в корпусе, причем никаких длительных вакаций не имели; отмечались они улучшением обеда в течение первых двух дней каждого такого праздника. Табельные дни[45] сопровождались торжественными молебствиями с парадом в актовом зале. За обедом это выражалось тремя блюдами и полубутылкой «шипучки» на каждого. В кадетских же корпусах в такие дни давали по четверти фунта конфет на каждого.

Всматриваясь внимательно празднование таких табельных дней, я чувствовал в них сухую определенную формальность со стороны нашего начальственного персонала, особенно в церковном отношении. До существа самого праздника никому, строго говоря, не было никакого дела. Этот сухой, строго официальный тон во всех больших торжествах и чествованиях высочайших особ меня поражал и вызывал какое-то странное впечатление. «Для чего же все это делается? – Сверлила часто мою голову такая мысль. – А между тем как много времени и усилий совершенно бесполезно на это затрачивается!»

Дни бежали за днями; прошла Св. Пасха. Надвинулась подготовка «майского парада» и переходные экзамены. Работать пришлось с величайшим напряжением и физических и умственных сил. Выломали из нашего училищного батальона великолепную строевую часть, которая даже в ряду блестящих полков Старой гвардии[46], обратила на майском параде внимание Императора и получила его благодарность. Наш батальонный командир (полковник Д.) получил поэтому вне очереди полк на театре войны, а мой командир роты (капитан Пороховщиков) произведен в полковники с назначением командиром строевого батальона нашего училища. Мой же взводный командир (штабс-капитан Покровский) с производством в капитаны назначен был командиром 4^й роты.

При этих уже начальниках я и оставался до конца курса в училище. Оба относились ко мне строго, но честно и справедливо, также как и начальник училища г[енерал]-м[айор] Рот. Не нравилось им только мое посещение в тюрьме брата, «государственного преступника», на что взгляд тогда в официальном военном мире был строго отрицательный. Но мои учебные отметки по третям были очень высоки, а строевая выправка и выучка, по общему мнению, была безупречна. Ко всему, я не пил, не курил и не играл в карты; в отпуск ходил редко и в точно указанные адреса. Это мирило мое начальство со мною.