Эолова Арфа

Он старался трезво и внимательно сравнить свои фильмы с дебютом Тарковского и не мог признать, что стиляга снимает лучше. Более того, во многом и хуже. Музыка эта дурацкая, бьющая по нервам. Ведь это ходули, костыли, подсказка зрителям: вот здесь вы должны больше переживать, здесь все страшно и трагично, на то и музон соответствующий. Эол ни за что на свете не опустился бы так водить зрителя за ручку. И у Незримова нет такой нарочитости, таких контрастов черного и белого, свистнутого Тарковским из американского нуара.

Однако не потомок богов на коне, а потомок кумыкских ханов, как говорил о себе пижон, хотя другие уверяли, что Тарковские — фамилия шляхетская. Это ближе, гонор у Андрюши чисто польский.

Сердце Эола разрывалось на части, он завидовал удачливости тех, кто безнадежно обскакал его на своих скакунах, тогда как именно он, бог ветра, должен был лететь далеко впереди всех коней на свете.

На Большом Каретном стиляге устроили возвращение триумфатора. Эол не смог пойти чествовать героя Венеции, не нашел в себе сил, непременно бы сорвался, махнув лишний стакан. Лютая зависть раздирала его грудь тарковскими когтями. Хуже дней, чем дни Бородинской годовщины, давно не случалось в его жизни.

Накануне очередного худсовета Незримов один ходил на премьеру нового герасимовского фильма «Люди и звери» — о человеке, попавшем в плен и потом долго жившем за границей, наконец вернувшемся на Родину, где он никому не нужен, кроме случайно подвернувшихся попутчиков. Многое Эолу понравилось, а многое нет, но на сей раз он — роток на замок, восторгался, новый шаг в творчестве гения, настоящее кинособытие, великолепная режиссура, впечатляющая игра актеров.

— Неужели все понравилось? — не верил Папа.

— Все, — кивнул Незримов, сдержался и оставил при себе, что Доронин в роли брата ну совсем не из той оперы, играет отвратительно, лживо. — И мой Сережа Никоненко великолепен у вас.

— Твой?

— Ну да, он же у меня Николеньку играет в «Бородинском хлебе».

— Ах, ну да. Кстати, скоро окончательный худсовет по твоему фильму. Готов?

— Я-то готов...

— Не вешай нос, я буду за тебя драться. Но ты тоже, как всегда, хорош! В стране антирелигиозная кампания, надо же соображать было.

— Да я же законченный атеист! У меня даже имя не православное. Я потомок богов Эллады.

— Ладно, Эол Посейдонович, поборемся за тебя, — засмеялась Макарова.

Щупальцы хрущевской антирелигиозной кампании тех лет проникли и в кинематограф. На студии Довженко вышел фильм Ивченко, где священники приветствовали немцев, благословляли казни партизан и подпольщиков. «Мосфильм» отчитался «Грешницей», «Чудотворной» и «Тучами над Борском», студия Горького — «Концом света», «Ленфильм» — «Грешным ангелом», «Все остается людям» и «Люблю тебя, жизнь!», «Молдова-фильм» — «Армагеддоном», Одесская — «Исповедью», имени Довженко — «Цветком на камне», даже «Союзмультфильм» отметился «Небесной историей». Впрочем, в основном на позор выставлялись сектанты или униаты, лишь в нескольких лентах клеймились нравы основной, Русской Православной Церкви. И стараниями Людоедова получалось, что Незримов своим «Бородинским хлебом» выступил против этого могучего и дружного потока антирелигиозников. Оставалось ждать самого худшего: что фильм запретят, пленку смоют.

Незримов шел на худсовет в самом скверном предчувствии. Оно не оправдалось. Точнее, оправдалось лишь наполовину. Людоедов снова прокурорствовал, требовал Маргариту Тучкову сделать Анной Облачковой, чтобы зритель бросился в источники и не нашел там настоящий прототип, убрать мистику, вместо вдовьей обители сделать вольное сообщество бородинских вдов. На сей раз на него смотрели уже несколько с иронией, меньше испугались, чем в прошлый раз, когда он заговорил обличительными штампами сталинской эпохи. В несколько отредактированном виде картину общим голосованием признали подходящей для проката, и можно было вздохнуть веселее, если бы не:

— И присвоить вторую категорию.

Это означало, не убили, но руки и ноги отрезали, живи, фильмец, дальше как хочешь. Ограниченное количество копий, не более восьмидесяти, премьера не в «России», не в «Ударнике» и даже не в «Художественном», недолгая жизнь в прокате, никаких фестивалей и гонорары всей съемочной группе в два раза меньше, чем при первой категории. Незримов получил тысячу сто новых, послереформенных рублей, по тысяче — Ньегес и Меньшикова, Карпов — шестьсот, все остальные по нисходящей. Не каждый после такого захочет сниматься у режиссера, признанного второстепенным.

И все же Мама и Папа поборолись за сыночка, добились, чтобы хотя бы премьера состоялась в «Художественном».

— Мой старый добрый Электротеатр, — печально усмехался Эол. — Все же если я и недостаточно российский, не ударный, то, во всяком случае, остаюсь художественным.