Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Чувство неполноценности было заложено у Вильгельма с детства из-за его сухорукости и усилено множеством мучительных процедур, с помощью которых врачи тщетно пытались нормализовать функции левой руки. На долю будущего кайзера выпала судьба ребенка, мать которого воспринимала его как физически неполноценного и была разочарована тем, что медицина не смогла исправить его изъян. Виктория опасалась, что он будет «трусом» и «никогда не станет мужественным и самостоятельным, как другие мальчики». Однако Вильгельм, без сомнения, был энергичен и со временем научился компенсировать свой недостаток подвижностью. Видимо, этот успех вскружил ему голову. Его замечательное обаяние, распространявшееся на множество современников, в первую очередь людей чувствительных и лабильных, отчасти объясняется тем, что хотя он и выказывал явные признаки неврастеника, он вместе с тем выразительно демонстрировал, как слабость можно превратить в силу и собственную неврастению преподнести миру как триумф. Если немалое число современников видели в Вильгельме II что-то трогательное, то причиной тому были не его сильные стороны, а его слабости – именно слабости делали его подлинным представителем «нервного века». Тем более завораживало его умение придать стиль и лоск всему, что у обычного смертного воспринималось бы лишь как нервная тревожность. Его спасал оптимизм и кинетическая энергия. Но в последние предвоенные годы это удавалось ему все меньше, что перечеркнуло благие намерения сделать из неврастении божий дар.

Хотя Вильгельм II любил окружать себя льстецами, от него не укрылось, что его считали нервным, и порой он даже злоупотреблял такой репутацией. В 1905 году он ответил Бюлову, грозившему своей отставкой, что в этом случае с ним случится «тяжелая нервная болезнь»; в 1914 году после объявления войны он 24 часа провел в постели: по его словам, это была a little nerves rest сиге[184]

. Жена считала его невротичным, а он ее – еще более невротичной. Конечно, никто не смел сказать кайзеру в лицо, что в его нервозности видят признак трусости и неполноценности. Тем не менее Вильгельму давали почувствовать, что ему нужно опасаться такой репутации. Эйленбург в 1899 году на «одинокой прогулке» предупреждал кайзера, что если его неосторожность приведет к опасной политической ситуации, «то в некоторых обстоятельствах в империи может быть предпринята акция […], целью которой будет отставка кайзера или признание его недееспособным» (см. примеч. 29). Вспоминал ли об этом Вильгельм во время скандала с Эйленбургом или аферы «Daily Telegraph»? Он испытал отрезвляющий шок и понял, что на кону его честь. Но поскольку он обладал большей энергией и уверенностью в себе, чем подлинный неврастеник, то лишь сильнее ощутил необходимость ответить на вызов и любой ценой доказать крепость своих нервов.

Как раз потому, что по своим личным качествам Вильгельм II лишь очень условно мог считаться «невротиком», растет подозрение, что его «нервный» образ был продуктом современного ему немецкого общества. Пожалуй, прав был историк Хальгартен, заметивший, что, хотя Вильгельм II «вовсе не был столь психически ненормальным», как полагали многие его критики, «но его неврастения становилась тем сильнее», «чем больше в ней нуждались для собственного выживания известные политические группы». Генерал-фельдмаршал Альфред фон Вальдерзее еще в 1889 году писал, что все действия нового кайзера определяло его желание быть популярным, однако популярность эта основывалась на том, что «каждая партия хотела иметь его на своей стороне» (см. примеч. 30). Консерваторы и либералы, аграрии и промышленники, социалисты и империалисты, англофилы и англофобы – все хотели видеть молодого кайзера на своей стороне, а он, в свою очередь, стремился к признанию их всех. В итоге он бесконечно шарахался из стороны в сторону и в конце концов разочаровал всех. Беда в том, что в кайзеровской Германии не было института с полной политической ответственностью, который проводил бы успешный клиринг противоречивых интересов. Воплощением единства и цельности был сам кайзер, но он не опирался на выработанный поколениями национальный консенсус. «Нервозность» кайзера имела структурные причины.