Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Обвинения в постоянном метании, так называемом курсе «зигзага», стали стандартным мотивом критиков вильгельмовской внешней политики. Критики были самыми разными – пангерманцы, гарденовская «Die Zukunft» и даже члены внешнеполитического ведомства. Курс «зигзага» означал порывистость, недостаток решительности и воли: фактически это было обвинение в «возбудимой слабости». Зачастую как раз те, от кого исходили такие упреки, сами вносили немалую лепту в размытость целей и общую атмосферу нервозного нетерпения (см. примеч. 36). Без такой атмосферы политика «зигзага» вполне могла бы считаться политикой попыток и открытых возможностей.

Нужны ли политике великие цели, на которых концентрируется вся и все? Рёль отвечает на вопрос о том, что должна была сделать Германия, чтобы избежать катастрофы 1914 года, поразительно просто: «Ничего». Это можно было понять и тогда. Многолетний посол Германии в Лондоне, граф фон Хатцфельд, любил повторять: «Если бы в Германии умели спокойно сидеть на месте, то совсем скоро настало бы время, когда бы жареные голуби сами летели к нам в рот». Даже нетерпеливый Гарден на свой лад подтвердил эту истину, когда в одной из своих гневных статей против недостаточно энергичной политики Берлина написал: «Пока мы заявляем о своем довольстве и удовлетворении и набожно складываем руки, никто не причинит нам вреда на востоке и на западе» (см. примеч. 37). Если внешнеполитическая нерешительность Германии препятствовала ей в приобретении колоний, то это вовсе не повредило империи; сегодня видно, что индустриальный расцвет Германии не затормозили даже чудовищные военные поражения и значительные территориальные потери.

Выжидательная политика «свободных рук», дававшая возможность не ввязываться в международные конфликты ни через союз с Англией, ни через союз с Россией, была бы разумной и миролюбивой – если бы была основана на терпении и непринужденности. Однако многим как раз этого и не хватало. Навязчивое представление, что время не терпит, распространялось все шире, и политика «свободных рук» все сильнее воспринималась как неврастеническая нерешительность. Империалистов преследовало чувство постоянно упускаемых возможностей. Германия никогда не использовала ситуацию – ни как Англия, изолированная вследствие бурской войны, ни как Франция, вошедшая в конфликт с Англией вследствие Фашодского кризиса, ни как Россия, ослабленная войной с Японией. Всех тех, кто воспринимал экспансию как жизненную необходимость, чем дальше, тем сильнее охватывало мучительное чувство, что Германия, какой она тогда была, не способна решительно взяться за дело.

«Германия – это Гамлет!» – сетовал когда-то поэт и певец Мартовской революции (1848–1849) Фердинанд Фрейлиграт, имея в виду, что немцы не способны подняться над своими мечтаниями и предпринять решительное действие во имя свободы. С тех пор отождествление Германии с Гамлетом стало для немцев навязчивой идеей сочувствия к себе.

На рубеже веков Гамлет обрел черты неврастеника, а Гетман Хольвег в одеждах рейхсканцлера казался великолепным претендентом на его роль (см. примеч. 38). На манифестациях, проводимых в Первую мировую войну, лозунг «Германия – не Гамлет, Германия – Гинденбург» срывал оглушительные аплодисменты. После поражения гамлетовская аллегория вновь стала популярной. Стоить заметить: нерешительность Гамлета заканчивается коротким замыканием, катастрофой саморазрушения.

У тех, кто верил в необходимость расширения германской державы, действительно были причины вздрагивать от тревоги. Вильгельм II, главный виновник постоянного промедления в политике, также очень рано оказался захвачен этим настроением. Уже в 1893 году у него «полностью сдали нервы», когда возникла внезапная угроза англо-французского конфликта из-за Сиама, а он оказался не в состоянии использовать эту возможность. Этот случай позволяет понять, насколько нетерпелив он был в подобных ситуациях. Политический невроз в смысле неудовлетворенных желаний на фоне постоянного предвкушения большей власти перешел в хроническое состояние. Не только «национальная оппозиция», но и сам кайзер, и Бюлов при случае критиковали непостоянство германской политики. Когда в 1897 году шла речь о приобретении территорий в Китае, оба сошлись на том, «что пришло время сделать более энергичной нашу шаткую и вялую политику в Восточной Азии» (см. примеч. 39). И вновь обнаруживается очередная параллель с нервным дискурсом: «энергия» против «вялости».