Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Не менее важна еще одна структурная причина того, что считалось «нервозностью» Вильгельма II, – диффузия целей немецкой внешней политики, отражавшая многообразие и нескоординированность интересов. Можно возразить, что известная степень дивергенции и конкуренции во внешнеполитических планах – нормальное явление. Однако масштаб противоречий в политических планах вильгельмовской Германии был уникальным. На то имелись свои основания. Если состоявшиеся колониальные державы сначала приобрели свои империи, а уже затем сформировали у себя имперскую идеологию, то в Германии все было наоборот: империалистическая идеология уже была, но сама империя только зарождалась. Более того, не было единодушного представления о том, в каком направлении должна расширяться эта империя: то ли на юго-восток, в направлении Балкан и Багдада, то ли в Северную, Среднюю или Восточную Африку, то ли вовсе в Европу – Восточную или Западную. Было лишь одно основное убеждение, что территория империи в любом случае должна быть увеличена; однако при обдумывании конкретных экспансионных потребностей фантазия разыгрывалась во все стороны, и внешняя политика была открыта самым разнообразным ветрам. Даже «всемирный маршал» Вальдерзее, отправленный в 1900 году в Китай для подавления ихэтуаньского восстания, но внутренне давно настроенный на войну против Франции и России, постоянно использовал понятие «мировая политика», но и сам не знал, что оно должно обозначать.

Ганс Дельбрюк, преемник Трейчке по «Прусским ежегодникам» и один из идеологов вильгельмовской мировой политики, не связывал ее с определенными целями и признанными потребностями Германии, но презентовал ее как категорический императив. «Мы задохнемся от собственной полноты, если решим ограничиться сегодняшней территорией, в то время как Англия, Франция и Россия подчиняют себе половины континентов» – мировая политика в интересах здорового пищеварения и фитнеса. Маршал фон Биберштейн, проводивший в жизнь новую мировую политику в качестве госсекретаря по внешним вопросам (1890–1897), обосновывал ее «энергетическими» доводами: «переизбыток сил» Германии – это драгоценный капитал, который должен быть использован на пользу самой Германии, а не чужих стран; у мировой политики не может быть иного смысла. Впоследствии сходные аргументы использовал Бюлов. Чувство, что очень важно расходовать собственную энергию концентрированно, энергично и эффективно, и что распыление этой энергии, ее растрата по мелочам влечет за собой угрозу дегенерации, имеет внутреннее сродство с вечными тревогами неврастеника утратить энергию.

Однако до 1914 года для немцев было невероятно трудно сосредоточиться на конкретных и единых целях и внутренне идентифицировать себя с ними. Здесь фатальнее, чем где бы то ни было, проявлялся дефицит механизма политических решений, способного преодолеть хотя бы самые грубые противоречия в определении внешних целей. Два раза казалось, что Германия из-за Марокко готова пуститься в большую войну; при этом даже Вильгельм II не был в состоянии пойти на все ради Марокко, хотя по указанию Бюлова совершил свою театрализованную высадку в Танжере 31 марта 1905 года, положив тем самым начало первому Марокканскому кризису. Если уже макрополитика Бюлова имела непрозрачные цели, то в 1911 году даже Бетман Хольвег не понимал, чего добивался в Марокко его министр иностранных дел Кидерлен, взявший к тому времени на себя все активные функции. Однажды он сказал своему ближайшему сотруднику Рицлеру, что «хотел бы вечерком как следует напоить Кидерлена, чтобы тот наконец сказал, чего он собственно хочет» (см. примеч. 34).

В труде «Немецкий империализм» (1912) Артур Дикс, публицист национал-либерального направления, объявил расширение территории насущнейшей необходимостью, чтобы предотвратить вырождение немцев: «У нас только один выбор – расти, или захиреть». Но и он не преминул подчеркнуть, «что предложить немецкому империализму ясные, позитивные цели достаточно трудно». Политик-центрист Мартин Шпан в том же году писал в газетной статье, вызвавшей бурный отклик у кайзера, что «немецкому народу сейчас более, чем другим объединенным в государства народам» не хватает «единых, вошедших в его плоть и кровь надежд и требований внешней политики» (см. примеч. 35). Сознание политического кризиса сложилось в кайзеровской Германии в первую очередь вследствие непреодоленного многообразия возможностей. Раздробленность внешней политики, ее расхождение по различным, противоречащим друг другу направлениям привели к тому, что ни одна из стратегий не реализовывалась последовательно и эффективно. Общим состоянием стало ощущение завышенных, но диффузных и размытых желаний, сопровождавшееся все более мучительным чувством отсутствия каких-либо практических достижений. Это имело такой же эффект, как состояние «возбудимой слабости» неврастеника, «желания-и-невозможности».