Эпоха великих реформ. Том 1

С воцарением Александра II и особенно после Крымской войны стало постепенно, хотя и с большим трудом и неровностями, складываться убеждение о вреде крайнего стеснения мысли и всякой инициативы, господствовавшего в предшествовавшее царствование. Одним из первых выразителей поворота в общественном мнении был помянутый П.А.Валуев, который в своих «Думах Русского», обративших на себя внимание главного представителя прогрессивных веяний, генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича, указывал, как на причину пережитого Россиею опасного кризиса, на господство бюрократии, официальной лжи и стеснения мысли. «Везде преобладает у нас, – писал Валуев в половине 1855 г., – стремление сеять добро силою. Везде пренебрежение к мысли, движущейся без особого на то приказания. Везде опека над малолетними… Многочисленность форм подавляет сущность административной деятельности и обеспечивает всеобщую официальную ложь». «Что прежде всего

нужно? – спрашивает автор Дум в Дневнике своем от 20 октября 1855 г. и отвечает, – преобразование цензуры».

Как ни ясно было в теории сознание вреда стеснения мысли, не легко и не сразу освободилась[687] печать от цензурных стеснений.

Цензура, как писал впоследствии министр народного просвещения Головнин, казалась таким же необходимым и незаменимым устоем

благополучия России, как крепостное право. В Дневнике цензора Никитенко мы находим много любопытных данных о колебаниях правительства в направлении цензуры с 1855 г. Если, с одной стороны, он отмечает некоторые послабления цензуры, то, с другой – нередко указывает он и на противоположные явления, жалуясь на то, что некоторые цензора сделали из цензуры «съезжую и обращались с мыслями, как с ворами и убийцами»[688]. С благодарностью вспоминая о робких усилиях к облегчению цензуры благодушного, но бесхарактерного и слабоумного главы цензуры, министра народного просвещения Норова (его Ростовцев иначе не называл, как седой младенец), Никитенко заявляет, что «враги всякой мысли, всякого гражданского, умственного и нравственного совершенствования – министр юстиции граф Панин, Чевкин и др. – внушали Государю, что все революции бывают от литературы»[689].

В таких колебаниях прошло почти три года, и только в начале 1858 г. с решительным приступом к освобождению крестьян цензура была значительно смягчена и то далеко не сразу. Еще в конце 1857 г. Норов уволил в отставку цензора Бекетова за то, что он в Сыне Отечества

разрешил к печати после обнародования рескрипта 1857 ^г– °б улучшении быта крестьян извлечения из постановлений об остзейских крестьянах. Хотя правительство уже приступило де-факто к освобождению крестьян, но официально это так не именовалось, и оно не могло допустить даже намека на освобождение в газетной статье. Эта непривычка выслушивать свободное мнение, это недоверие к мысли, «движущейся без особого на то разрешения», этот преувеличенный, безотчетный, панический страх и экзальтированная вера в могущество печатного слова не раз сказывались и в последующих стадиях развития крестьянского вопроса и в частности в вопросе о выкупе наделов.

Нужно отдать справедливость русской журналистике того времени: она умела подняться до понимания истинного значения свободы печати, которую она видела в праве высказать мнение, не только согласное со своею и с правительственною точкою зрения, но и противоположною. При этом отдельные органы печати не спешили монополизировать свободу только для себя, а, напротив, считали необходимою свободу и для противников. «Преобразование сельского быта, – писал один из московских публицистов, М. Н. Катков, – должно идти не темным канцелярским путем, но открыто, гласно, всенародно; наметив самые общие пределы, в которых должно совершиться преобразование, правительство дает обществу участие в деле и свободу в его обсуждении. В указанных пределах есть простор для самых разнообразных мнений, и чем он полнее, тем точнее

может последовать решение вопроса. Нам кажется, – продолжает он, – что для этой цели полезно давать свободу мнениям, которые проистекают из самых ошибочных и односторонних воззрений, ибо пока они не выскажутся, общественное мнение не будет вполне свободно от них. Обыкновенно думают, что разного рода несостоятельные мысли, высказанные гласно, могут испортить общественное мнение и повредить делу: совершенно напротив. Общество, призванное к изучению дела, только тогда и может сосредоточить свою мысль на точной сущности его, когда мало-помалу выкажутся во всей своей несостоятельности воззрения неточные. Каждая мысль, не высказанная гласно, остается скрытою пружиною общественного мнения. Но как скоро личная мысль выскажется, она становится простым предметом общественного мнения; все ошибочное или неточное в ней мало-пома-лу раскроется и потом сложится в архив»[690].