Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Со временем Лукач перейдет от модернизма к социалистическому реализму и от бесформенного отвращения к членству в Коммунистической партии; только любовь к Петефи сохранится на всю жизнь. Что тоже типично: национальные боги, даже те, что охранялись наиболее ревностно, были могущественнее всех остальных. Настолько могущественны, что их культы воспринимались как должное и оставались незамеченными, даже когда разного рода универсальные доктрины царили, казалось, самовластно. Коммунисты среди прочих не ассоциировали Петефи с “буржуазным национализмом”, против которого они боролись, и не видели серьезного противоречия между преклонением перед его поэзией и пролетарским интернационализмом. Петефи – подобно Гете-Шиллеру, Мицкевичу и прочим – символизировал местный вариант “мировой культуры”, а мировая культура (“высокая” ее разновидность, которую символизировал Петефи) была важным оружием пролетариата. Всякий коммунизм начинается как национальный коммунизм (и кончается как обыкновенный национализм). Бела Кун, глава коммунистического правительства Венгрии в 1919 году, организатор красного террора в Крыму и один из руководителей Коммунистического Интернационала, начал свою писательскую карьеру со школьного сочинения “Патриотическая поэзия Шандора Петефи и Яноша Ороня”, а закончил, в ожидании ареста сотрудниками НКВД, предисловием к русским переводам стихов Петефи. Лазарь Каганович, который подписал смертный приговор Куна, впитывал начатки культуры, “самостоятельно” читая “имевшиеся отдельные сочинения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Л. Толстого, Тургенева”[143].

Сила национальных пантеонов состояла в их ненавязчивой повсеместности; важность семейных бунтов заключалась в их роли актов прозрения. Франц Боас вспоминает “незабываемый миг”, когда он впервые усомнился в авторитете традиции; с тех пор “все мои взгляды на жизнь общества определяются вопросом; как можем мы распознать оковы, в которых держит нас традиция? Ибо, только распознав их, мы сможем от них избавиться”.

Для большинства радикалов-евреев познание начиналось в лоне семьи. Как пишет Лео Левенталь, сын франкфуртского врача, “уклад моей семьи был, так сказать, символом всего, с чем я не желал иметь дело, – эрзац либерализма, эрзац Aufklärung, двойных стандартов”[144]

. То же справедливо в отношении польских коммунистов Шатца, большинство которых говорили на идише и имели слабое представление о либерализме и Aufklärung:

Из каких бы семей – бедных или состоятельных, ассимилированных или традиционных – они ни происходили, общим для всех было острое ощущение разногласий с родителями. Ощущавшиеся как непреодолимые и выражавшиеся на повседневном уровне как невозможность понять друг друга и нежелание подчиниться, эти разногласия уводили их все дальше от мира, обычаев и ценностей их родителей[145]

.

Те, что побогаче, осуждали капиталистические наклонности своих отцов, те, что победнее, – их еврейство, однако главной причиной общего для них отвращения было подозрение, что капитализм и еврейство – это одно и то же. Каковы бы ни были отношения между иудаизмом и марксизмом, очень многие евреи соглашались с Марксом, не успев прочитать ничего из им написанного. “Эмансипация от торгашества и денег

 – следовательно, от практического, реального еврейства – была бы самоэмансипацией нашего времени”. Революция начинается дома – или, вернее, мировая революция началась в еврейском доме. Согласно Эндрю Яношу, во время красного террора в Венгрии комиссары Белы Куна “преследовали традиционных евреев с особой свирепостью”. Согласно Марджори Боултон, Людвик Заменхоф не мог посвятить себя созданию эсперанто, пока не порвал со своим “предателем” отцом. А 1 декабря 1889 года Александр Гельфанд (Парвус), русский еврей, международный финансист и будущий агент немецкого правительства, поместил в газете Sächsische Arbeiterzeitung следующее объявление: “Извещаем о рождении крепкого, жизнерадостного врага государства. Наш сын родился в Дрездене, утром 29 ноября… И хотя он родился на немецкой земле, у него нет родины”[146].

Трагедия сына Парвуса и детей многих других еврейских ученых, финансистов и революционеров состояла в том, что у других европейцев родина была. Даже капитализм, который Парвус с равным успехом подрывал и использовал, был упакован и доставлен национализмом. Даже либерализм, считавший универсальную чуждость естественным состоянием человека, организовывал людей в нации и обещал сплотить их de pluribus ипит. Даже “Марсельеза” стала национальным гимном.