Эра Меркурия. Евреи в современном мире

– Молодость не беда, с годами пройдет… Тебе не хватает чувства природы.

Он показал мне палкой на дерево с красноватым стволом и низкой кроной.

– Это что за дерево?

Я не знал.

– Что растет на этом кусте?

Я и этого не знал. Мы шли с ним сквериком Александровского проспекта. Старик тыкал палкой во все деревья, он схватывал меня за плечо, когда пролетала птица, и заставлял слушать отдельные голоса.

– Какая это птица поет?

Я ничего не мог ответить. Названия деревьев и птиц, деление их на роды, куда летят птицы, с какой стороны восходит солнце, когда бывает сильнее роса – все это было мне неизвестно[193].

Бабель был городским мальчиком. Автобиографический рассказчик Абрахама Кахана, родившийся в маленьком литовском местечке, не знал названий ромашек и одуванчиков.

Я знал три цветка, но не по названиям. Был один круглый, желтый, похожий на щетку, обращавшийся в шарик пуха, который можно было сдуть. Стебель его был горький на вкус. У другого были белые лепестки вокруг желтой пуговичной сердцевинки. А еще один походил на темно-красный набалдашник. Когда я подрос, я узнал их русские названия, а в Америке и английские. Но в те годы мы понятия не имели, как они называются на идише. Мы всех их называли “цацки”[194].

Тут Загурский помочь не мог. Тут требовался Ефим Никитич Смолич, который обладал “чувством природы” и не мог смотреть, как плещущихся в воде мальчишек утягивает на морское дно “водобоязнь всех предков – испанских раввинов и франкфуртских менял”.

В атлетической груди этого человека жила жалость к еврейским мальчикам. Он верховодил толпами рахитичных заморышей. Никитич собирал их в клоповниках на Молдаванке, вел их к морю, зарывал в песок, делал с ними гимнастику, нырял с ними, обучал песням и, прожариваясь в прямых лучах солнца, рассказывал истории о рыбаках и животных. Взрослым Никитич объяснял, что он натурфилософ. Еврейские дети от историй Никитича помирали со смеху, они визжали и ластились, как щенята… Я полюбил этого человека так, как только может полюбить атлета мальчик, хворающий истерией и головными болями[195].

У многих евреев, вступавших в русскую жизнь, были учителя по аполлонийским предметам, проводники в нейтральные сферы, открыватели “искры божьей”. У Бабеля-рассказчика был Ефим Никитич Смолич, у Бабеля-писателя – Максим Горький (которому посвящена “История моей голубятни”). У Абрахама Кахана был Владимир Соколов, который ввел его “как полноправного члена” в общество “офицеров, студентов, людей постарше и даже нескольких дам, в большинстве своем неевреек”. У Морейнис-Муратовой был жилец ее родителей, морской офицер, который снабжал ее русскими книгами, а однажды сводил в театр на пьесу Островского (которая “на несколько месяцев наполнила жизнь”). А у поэта Арона Кушнирова была, как у многих других, Первая мировая война.

Было нелегко, теперь легко мне.

Тридцать лет прошло, а всю премудрость помню,И тебя, мой грубоватый ребе,Никанор Иваныч, мой фельдфебель!