Есенин

Поэты, давненько не встречавшиеся, посматривали друг на друга, перекидывались малозначащими фразами, разговор не клеился.

Василий бесцеремонно осматривал стол, на нём кроме аккуратненькой стопки книг вразброс лежали исчёрканные черновики, а голубенькая папка скрывала что-то, вероятнее всего, беловые рукописи. Эта картонная папка с белыми тесёмочками более всего заинтересовала гостя.

С первых дней знакомства с Есениным Наседкин проявлял к нему особый интерес, ожидая, что он непременно оглоушит и Наседкина, и других знакомых молодых поэтов чем-нибудь неожиданным, вызывающим сложное чувство восторга, смешанного с завистью, удивление талантом и творческой удачей друга, хочешь не хочешь являющегося соперником на поэтическом поприще.

Есенин сразу заметил, что тёмно-карие башкирские глаза Василия, как железо магнитом, притягиваются голубой папкой.

«Клюнул Вася, как окский подлещик на земляного червя», — подумал он, а вслух сказал:

— Всех нас обгоняет Иван Филипченко. У большинства из нас, у меня, у тебя, у Фомина, у Семёновского, в стихах всё больше чувства, да ещё и расплывчатые, неопределённые, а у Ивана кроме эмоций всегда налицо мысли. Его стихи осмысленные, умные. Наверное, он у Валерия Брюсова учится. Кто-то очень метко сказал:

Блок — чувства пламень.Брюсов — мысли лоск.Блок — это сердце.Брюсов — это мозг.

Наседкин промычал что-то неразборчивое, не отводя глаз от голубой папки.

Есенин придвинул к себе папку и неторопливо завязал обе её тесёмочки, чем окончательно приковал к ней внимание Наседкина.

Анна между тем привычными движениями бережно собрала со стола все черновики и положила их на полку.

На столе появилась балакирь с молоком, ситный в плетённой из соломы хлебнице, глубокая тарелка с творогом, в котором аппетитно проглядывали коричневые изюминки.

Наседкин вздохнул. Он уже не сомневался, что в голубой папке у Есенина новые стихи. Можно бы попросить Сергея прочесть их, а тут гостеприимная Анна не ко времени начала угощать.

   — По всем приметам, ты, Сергей, написал что-то новое. Прочти, сделай милость, — попросил он.

   — Видишь ли, Вася, — отвёл глаза Есенин. — Я не из тех, кто любит, чтобы его упрашивали. Но тут особая статья. Всё написанное мною я читаю в первый раз Анне. Новые стихи, верно, есть, но они ещё не читаны моей музе. Так что...

   — Если дело только в этом, — прервала его раскрасневшаяся, гордая Анна, — то муза с удовольствием разделит радость первого слушания с Василием Фёдоровичем.

   — Читай, Серёжа! — обрадовался Василий.

   — Остынь! — сверкнул повеселевшими глазами Есенин. — Анна разрешает читать только после того, как гость съеденный им сладкий творог запьёт топлёным молоком.

Анна молча наложила творогу в Васину тарелку, а в стакан налила молока.

Наседкин молчком стал уничтожать творог с изюмом, напоминавший по вкусу пасху.

Есенин на еду даже не взглянул. Стихи, их предстоящее чтение захватили его, и он даже внешне неожиданно изменился, похорошел. По лицу его разлилась неяркая, но чистого тона розовость, словно изнутри лицо обдало жаркое пламя. Эта девически нежная розовость сразу оттенила ржаное золото непокорных волос, сияющую синеву глаз, малиновую свежесть чуть припухлых губ.

Наседкин спешил опорожнить тарелку, а тем временем следил за тем, как Есенин брал голубую папку, развязывал тесёмочки и открывал верхнюю корку. Глаза Наседкина ревниво уставились в первый листок со стихотворными строчками, озаглавленными крупно написанным кратким словом «Русь».

Анна, много раз слышавшая чтение Есенина и наедине, и перед многочисленной аудиторией, всякий раз видела его волнение перед тем, как он захватывал, завораживая, людей — и не только напевностью, половодьем чувств, предельной искренностью своих стихов, но и самим чтением их, громким, идущим от сердца, певучим, будто это звенела колокольная медь, в которую литейщик не пожалел доброй доли серебра.

Есенин встал у края стола. Какие-то доли минуты он, стройный, молодой, ставший неотразимо красивым, молчал, и с лица его исчезла, словно истаяв, розовость, оно побледнело, и только глаза источали весеннюю синь.

   — «Русь», — глуховато, гортанно, отрывисто бросил он любимое своё слово. И его слушатели не умом, а сердцем поняли, что это название поэмы или цикла стихов — одно своё стихотворение поэт так значимо и так весомо не озаглавил бы.

Ни Анна, ни Наседкин не знали и не могли знать, что этим любимым есенинским словом впоследствии будет названо много стихов и поэм — «Русь Советская», «Русь уходящая», «Русь бесприютная». Но по бледности, залившей лицо Есенина, по его глуховато-звенящему голосу, по синему огню его глаз они поняли, что он впервые открывает перед людьми — пусть их только двое — своё изначальное и самое значительное из написанного им о любимой русской земле и россиянах. Что они услышат здесь пока ещё не напечатанные строки, которые — дай „ срок! — будут размножать сотни печатных машин и в России, и в заморских странах.