Есенин

Есенин следил за Русиновым и удивлялся: молодой, а уже такой знающий, во всех событиях разбирается умно, судит категорично, и это получается у него авторитетно. А к его слову прислушивались, он ведь критик. Есенин завидовал ему, его учёности, лёгкости в обращении с людьми, и эта лёгкость шла Русинову, придавая ему обаяние. Изредка он подливал масла в огонь, и спорщики приходили в неистовство, спор переходил в ссору со взаимными оскорблениями. Но он умел также и загасить вспыхнувшее пламя.

   — Господа, на горизонте появились полицейские. Умерьте свой пыл...

Среди дубового частокола не спеша двигались трое городовых, рослых, с саблями на боку; жёстко скрежетал под их ногами палый лист. Они озирали окрестности, где расположились группами подвыпившие люди.

Направились к суриковцам. Подойдя, остановились.

   — Читайте, Есенин! — полушёпотом приказал Кошкаров-Заревой.

   — Что читать, Сергей Николаевич? — спросил Есенин несколько растерянно.

   — Читайте что попало.

   — Я последнее прочитаю. — Есенин отодвинулся от скатертей, вокруг которых полулежали и сидели люди.

Матушка в Купальницу по лесу ходила, —

звонким голосом начал он, сразу позабыв о распрях, дуэлях, и деревья с высушенными, хрусткими листьями как бы откликались ему:

Босая, с подтыками, по росе бродила.Травы ворожбиные ноги ей кололи,Плакала родимая в купырях от боли.Не дознамо печени судорга схватила,Охнула кормилица, тут и породила.

Есенин замолк. Он глядел и на друзей своих — «самородков», и на городовых. Медлил...

   — Читайте, Есенин! — крикнул Агафонов.

А Воскресенский мягко попросил:

   — Заканчивайте, Серёжа.

И Есенин всё так же звонко и с ликованием прочитал дальше:

Родился я с песнями в травном одеяле.Зори меня вешние в радугу свивали.Вырос я до зрелости, внук купальской ночи,

Сутемень колдовная счастье мне пророчит.

Есенин читал, глядя на молодые дубы, на Москву-реку, на столицу:

Только не по совести счастье наготове,Выбираю удалью и глаза и брови.Как снежинка белая, в просини я таюДа к судьбе-разлучнице след свой заметаю.

   — Браво, Есенин! — крикнул Агафонов. — Браво!

Воскресенский поднялся и сказал Есенину:

   — Пока что это у вас лучшее. На мой взгляд, конечно. Это да ещё о глухарях... Спасибо.

Полицейские, неуклюже поаплодировав для поощрения поэта, ушли.

Критик Русинов доверительно обнял Есенина:

   — Молодчина. Откровенно говоря, не ожидал... Это новое слово, делаю оценку не как слушатель, но как критик.

   — Благодарю. — Есенин был растроган похвалой, и Русинов понравился ему ещё больше.

А поздно вечером Русинов устало сидел в полицейском участке и прилежно, со всеми подробностями рассказывал Петру Степановичу о «пикнике» литераторов. Полицейский чиновник записывал хоть и торопливо, но подробно, изредка вытирая платком пот со лба.

12

Есенин сидел один в своей комнатке. Наступал Новый год. Приближение праздника усиливало ощущение одиночества, забытости и нелюдимой тишины. День потухал. Узорчато обмётанные морозом стёкла окошек розовели, затем меркли, синея. Постоял у окна, теплом дыхания протаял «глазок» в инее. Темнело. Он открыл дверцу печки, и сразу огонь пылающих поленьев трепетно и счастливо озарил комнату. Стало немного веселее. С плиты снял таз с горячей водой, добавил в него холодной и вымыл волосы. Надел чистую рубаху, повязал галстук. Затем зажёг свет и, пробормотав: «Моя студенческая келья вдруг озарилась... Муза в ней...» — сел к столу писать стихи, настроив себя на песенный, на сказочный лад.