Есенин

Есенин отвёл его за печку, к рукомойнику. Агафонов мылся, расплёскивая воду, и вошёл посвежевший, совсем юный, до бесшабашности весёлый.

   — Вы не привели за собой «хвоста»? — коварно спросил корректор. — А то придётся чокаться под наблюдением полицейского ока. Это уж непременно.

   — Не на того напали. «Хвост» обрублен. Не волнуйтесь.

Потом несмело переступил порог пожилой мужчина в дорогом пальто с бобровым воротником и бобровой шапке, надетой щегольски, этак — «чёрт побери всех!» — скошенной на правую бровь. Есенин сперва не узнал вошедшего, а у гостей тот вызвал тревожное недоумение.

   — Добрый вечер, Сергей, сын Александров!

Только теперь, услышав голос вошедшего, Есенин догадался, что перед ним был во всём своём неожиданном аристократическом блеске босяк с Сухаревского рынка Иннокентий Кочегаров, Коробейник.

   — Удивлены моим видом? У нас так: сегодня пан, завтра пропал. Вы ведь знаете моих чертей: мигну — из-под земли всё добудут... Здравствуйте, господа! — Он подал руку Агафонову и Воскресенскому. На пальце Кочегарова блеснул перстень с крупным дорогим камнем. — Потянуло вдруг к теплу, к хорошим людям. Примете?

Агафонов насторожился, заслонил рот ладонью.

   — А вы кто будете?

   — Я Иннокентий Кочегаров. — Чёрная, отлично сшитая пара, белая рубашка, великолепной работы булавка в галстуке, бородка с проседью, медлительные жесты — всё это отдавало чем-то снисходительно барским. — Я есть босяк, обыкновенный русский босяк, бездельник, бродяга, обременяющий землю. Случайно встретился на Сухаревке с этим юношей... — кивнул на Есенина. — Он своими стихами, будто ливнем, омыл мне душу. Другим он меня, нет, не сделал, но глубочайше заинтересовал, захотелось ещё раз взглянуть на него. Мои ребята разузнали место его нахождения, и вот я перед вами! Так примете?

   — Конечно, — ответил корректор. — Располагайтесь.

   — Благодарю. Одну минуту. — Приоткрыв дверь, Иннокентий Кочегаров хлопнул в ладоши.

И тотчас в комнату ввалились двое. Есенин распознал их сразу, как старых знакомых, — Лохматого, что доставал ему книги, и другого, с повязкой на глазу. Они бережно поставили у порога две большие корзины, молча, почтительно поклонились, не сводя с Кочегарова глаз. Тот подал знак, и они тут же исчезли.

В корзинах было столько вин, закусок, фруктов, что всё это не уместилось на утлом столике холостяцкой комнатёнки: многое пришлось разложить на подоконниках, а бутылки расставили прямо на полу.

Агафонов зорко приглядывался к пришельцу и вдруг сказал ему:

   — Из вас, господин Кочегаров, мог бы получиться неплохой мститель.

   — В каком, простите, смысле?

   — Мстить властям за попрание правды народа, его достоинства.

Кочегаров прищурил трезвые умные глаза:

   — Я вас, кажется, понял. Ежели не ошибаюсь, вы из тех господ, которые бросают бомбы в сановников.

   — Вот именно!

   — Не гожусь. Я человек пьющий, рука не тверда и могу кинуть снаряд не в того... Да и устарел для таких забав. Опоздал...

   — Жаль, — Агафонов нервно вздохнул. — А вы субъект подходящий. Лицо у вас — хоть медаль выбивай. Люди с такими отважными лицами идут на риск бестрепетно, а при неудачах пощады не вымаливают.

В комнату вошёл Александр Никитич, принёс стопку разрозненных тарелок, вилки, ножи. Он едва скрывал изумление, встретив у сына столько гостей.

   — Не скучаешь, сынок, — промолвил он и подумал: «И чего они все в нём находят? Мальчишка как мальчишка...» Поглядел на Иннокентия Кочегарова, улыбнулся: — Долгонько к нам в магазин не захаживали, господин Кочегаров. Какой вы нынче франт! И шуба на хорьке. Разбогатели, видать.

   — В нашем деле разбогатеть ничего не стоит.

   — Это мне известно. А вот с этим господином встречаюсь впервые. — Александр Никитич взглянул на Агафонова.

   — Рад познакомиться, — откликнулся Агафонов и назвал себя. — Я друг и поклонник вашего сына.

Александр Никитич покачал головой:

   — Ну и дружками ты обзавёлся, Сергей! Заведут они тебя — и не выберешься...

   — Не заведут, папаша, — Есенин улыбнулся. — Не тревожься... Сидеть вот не на чем. Сбегаю в «молодцовскую» за табуретками.

   — Сам схожу.

   — Я призываю вас к скромности, господа, — сказал Есенин, когда отец вышел из комнаты. — Отец мой — человек определённых правил, честный работник, чтит хозяина, и разговоры ваши наводят на него ужас... Воздержитесь для моего блага.

Через полчаса на Спасской башне Кремля отзвенело двенадцать. Воздух был проморожен и чист, и звон часов донёсся сюда — проник в открытую форточку. Все встали, чокнулись стаканами с шампанским, поздравили друг друга с наступившим тысяча девятьсот тринадцатым годом. Отец и сын обнялись. Общий стол, настроение праздника, гости — всё это размягчало сердца, примиряло. От теплоты, от разлившегося по всему телу хмеля было легко и бездумно. Голоса гостей то уплывали, то набегали вновь, окатывали с головы до ног.

А среди ночи нагрянули Крыловы: Дмитрий Ларионович и Олимпиада Гавриловна. Стало ещё более шумно и суматошно. Александр Никитич обомлел от внезапности. Раздевая хозяев, он непрерывно повторял: