Есенин, его жёны и одалиски

И ответил мне меняла кратко:О любви в словах не говорят,О любви вздыхают лишь украдкой,Да глаза, как яхонты, горят.Поцелуй названья не имеет.

Поцелуй не надпись на гробах.Красной розой поцелуи веют,Лепестками тая на губах.От любви не требуют поруки,С нею знают радость и беду.«Ты моя» сказать лишь могут руки,

Что срывали чёрную чадру.«Я спросил сегодня у менялы…»

Эти стихотворения положили начало циклу «Персидские мотивы», над которым поэт работал по август 1925 года.

Но навеяны эти стихи отнюдь не Персией, а его поездками по Грузии и Азербайджану. В Персию и Турцию Сергей Александрович рвался, считая это намерение простым и легко осуществимым. 12 октября писал А.А. Берзинь: «Я вас настоятельно просил приехать. Было бы очень хорошо. На неделю могли бы поехать в Константинополь или Тегеран. Погода там изумительная и такие замечательные шали, каких вы никогда в Москве не увидите».

Жил Есенин у Л.И. Повицкого на окраине города, в местечке, удалённом от шума и суеты. И Лев Иосифович предложил следующее: при уходе на работу он запирает комнату поэта, и тот без помех работает. В три часа они идут обедать. После этого Сергей Александрович волен делать всё, что сочтёт нужным. Есенин согласился, и это пошло ему на пользу. 17 декабря он писал Бениславской:

«Я один. Вот и пишу, и пишу. Вечером с Лёвой ходим в театр или ресторан. Он меня приучил пить чай, и мы вдвоём с ним выпиваем только 2 бутылки вина в день[111]. За обедом и за ужином. Жизнь тихая, келейная. За стеной кто-то грустно насилует рояль, да Мишка лезет целоваться. Это собака Лёвина. Он у нас очень не любит прачек.

Работается и пишется мне дьявольски хорошо. До весны я могу и не приехать. Меня тянут в Сухум, Эривань, Трапезунд и Тегеран, потом опять в Баку.

На днях высылаю Вам почти два ящика мандарин. Мы с Лёвой едим их прямо с деревьев. Уже декабрь, а вчера мы рвали малину».

С конца 1923 года Бениславская почти не видела своего сожителя. Это её, конечно, не радовало; но она искренне переживала за неустроенность любимого человека и в письме от 15 декабря поделилась с ним мыслями на этот счёт:

«Вам нужно иметь свою квартиру. Это непременно. Только тогда Вам будет удобно, а Сашка, Соколов и т. д. – это Вас не может устроить. Вы сами это знаете, и я сейчас особенно поняла. Не с чужими и у чужих, а со своими Вам надо устроиться: уют, и свой уют, – великая вещь. Я знаете, почему это поняла?

Из-за Шурки[112]

. С тех пор, как она с нами на Никитской, у нас стало очень хорошо: т. е. не внешне, а так – дома хорошо. Она, как это бывает с детьми, внесла уют в нашу жизнь. У нас сейчас по-семейному как-то стало. Бродяжить перестали. Даже я в рамки совсем почти вошла, остепенилась. А Шурка какая славная. Я и сама не знаю, как это получилось – но я её очень люблю. Она ходит в школу, я с ней арифметикой даже занималась, но теперь она уже нагнала класс. И вовсе она не неспособная, ерунду кто-то из вас говорил. Очень смышлёная, но рассеянная».

Письмо это порадовало Сергея Александровича. Сестёр он любил и был доволен, что освободил их от деспотизма матери, которая на детях вымещала горести своей неудавшейся жизни. Дети не любили её, поэтому Шура и потянулась к Галине Артуровне.

Сергей Александрович ответил Бениславской 20 декабря большим обстоятельным письмом: «Мне скучно здесь. Без Вас, без Шуры и Кати, без друзей. Идёт дождь тропический, стучит по стёклам. Я один. Вот и пишу, и пишу.

Я слишком ушёл в себя и ничего не знаю, что я написал вчера и что напишу завтра. Только одно во мне сейчас живёт. Я чувствую себя просветлённым. Не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия. Я скоро завалю вас материалами. Так много и легко пишется в жизни очень редко. Это просто потому, что я один и сосредоточен в себе.

Говорят, я очень похорошел. Вероятно, оттого, что я что-то увидел и успокоился. Волосы я зачёсываю как на последней карточке. Каждую неделю делаю маникюр, через день бреюсь и хочу сшить себе обязательно новый модный костюм[113]. Лакированные ботинки, трость, перчатки, – это всё у меня есть. Я купил уже. От скуки хоть франтить буду. Пусть говорят – пшют. Это очень интересно. Назло всем не буду пить, как раньше. Буду молчалив и корректен. Вообще хочу привести всех в недоумение. Уж очень мне не нравится, как все обо мне думают. Пусть они выкусят».

Словом, все заботы о себе: как одеться, как удивить окружающих, что о нём говорят и прочее. Засматривание на себя любимого.

Но продолжим цитирование последнего письма поэта за 1924 год:

«Днём, когда солнышко, я оживаю. Хожу смотреть, как плавают медузы. Провожаю отъезжающие в Константинополь пароходы и думаю о Босфоре.