Есенин: Обещая встречу впереди

А так — гулял по старому городу, смотрел на башни и минареты: мечеть Биби-Ханым, мавзолей Шахи-Зинда, мавзолей Гур-Эмир, медресе Шир-Дор; уверяли, что ему даже понравилось.

В ночь на 3 июня отправились на поезде обратно, через Ташкент.

В Ташкенте с Леной распрощался навсегда. Подарил ей букет розовых и белых роз.

* * *

В долгих дорогах соскучился по имажинистам. Только вернулся в Москву — и сразу такую штуку придумали, всем на очередное удивление, в том числе Луначарскому!

В ночь на 12 июня компания имажинистов расклеила в Москве десятки листовок с объявлением мобилизации.

Здесь надо ещё контекст осознавать. Пока Есенина не было, началась масштабная проверка издательской деятельности имажинистов, обнаружившая, как и следовало ожидать, десятки нарушений, а Совнарсуд открыл производство по делу всей их компании.

Казалось бы, надо затаиться.

Нет, конечно. Если они — так, то мы — вот так.

Мобилизация касалась только отдельных групп граждан, хоть и была обозначена в листовках как всеобщая.

Текст листовки гласил, что поэты, живописцы, актёры, композиторы, режиссёры и прочие друзья искусства должны явиться 12 июня в девять вечера к памятнику Пушкину на Тверской.

Расчёт был на стремительность: с утра листовки — вечером выступление.

«Причина мобилизации: война, объявленная действующему искусству. Кто не с нами, тот против нас!»

Можно лишь удивляться размаху и наглости этой компании: в государстве, совсем недавно практиковавшем террор против целых социальных групп — пусть и в ответ на террор отдельных лиц, — имажинисты беззастенчиво использовали один из основных большевистских лозунгов в личных целях, организуя массовую акцию в центре Москвы.

К утру толпы москвичей стояли возле листовок о мобилизации.

К полудню имажинистский квартет — Есенин, Мариенгоф, Шершеневич, Кусиков, — чьи подписи украшали воззвание, уже сидели на допросе в Московской чрезвычайной комиссии.

Их журили, они раскаивались и воздымали очи к небесам.

Есенин признался, что прокламацию отпечатал в Ташкенте и привёз сюда.

Скорее всего, сознательно вводил следователя в заблуждение.

Листовку о мобилизации сделал кто-то из их местных типографских товарищей, и чекисты, естественно, желали его обнаружить.

Памятуя о том, что переговоры с типографиями чаще всего вели именно Есенин и Кусиков, можно предположить, что это был их общий знакомый, который не раз уже рисковал, поставляя им бумагу, предназначавшуюся для совсем иных изданий, и к тому же мог ещё не раз пригодиться — где-то же надо будет издаваться.

Поэтому — Ташкент.

Пока там будут проверять, кто и где напечатал эти возмутительные объявления, всё забудется, как не раз уже забывалось.

Сколько бы имажинисты ни жаловались на гнёт молодого Советского государства, надо признать: чувствовали они себя на редкость вольготно и, нарушая законы с завидной последовательностью, попасть за решётку не очень боялись.

Чекисты поступили на удивление разумно: не стали отряжать красноармейцев для разгона незаконно собравшихся граждан, а велели имажинистам пойти и самим распустить свою мобилизацию.

Так и сделали. К девяти часам имажинисты явились к Пушкину. Из толпы кричали: «Есенин! Есенин!»

Поэты сделали ручкой — и ушли.

Можете расходиться, дорогие сограждане, война отменяется.

* * *

7 апреля 1921 года во время родов умерла Анна Сардановская — первая константиновская любовь Есенина. Между ними никогда не было плотских отношений — может, несколько поцелуев, — но в случае Есенина это как раз мало что значило.

Вот он сошёлся с Вольпин, за которой так долго ухаживал, — и тут же стал к ней остывать. Стихов этой чудесной и достойной любви девушке он никогда не посвящал. А Сардановской — посвящал.

Не скажем, что Есенин о Сардановской всё это время помнил и тем более питал по её поводу надежды; но запоздалое, месяц спустя, известие о её смерти его обескуражило.

Иван Грузинов вспоминал, как «пожелтевший, растрёпанный» Есенин вдруг разоткровенничался о причинах своего психоза:

— У меня была настоящая любовь. К простой женщине. В деревне. Я приезжал к ней. Приходил тайно. Всё рассказывал ей. Об этом никто не знает. Я давно люблю её. Горько мне. Жалко. Она умерла. Никого я так не любил. Больше я никого не люблю.

Судя по всему, Есенин здесь несколько мифологизировал эти отношения: ни малейших следов его тайных отлучек с целью навестить замужнюю Сардановскую не просматривается.

Но то, что доверял ей и рассказывал многое, — наверное, правда.

У покойной Анны была родная сестра Серафима, обнаружившая после её смерти пачку есенинских писем, судя по всему, весьма откровенных. Некоторое время хранила их, а потом уничтожила, объяснив: «Не хотела Анюту путать с Сергеем. Она вышла замуж за хорошего человека».

Всё у него не очень складывалось в отношениях с женщинами.

Вольпин запомнит две фразы, которые Есенин любил о себе повторять.

«Я с холодком» — одна из них.

Если на бытийный переводить, то в числе прочего это означает: брошу — и не оглянусь даже. А будет ребёнок — брошу обоих.

«Ты теперь не так уж будешь биться, / Сердце, тронутое холодком…»