Есенин: Обещая встречу впереди

Клычков же, наоборот, сама простота, чистота и мягкость, только чересчур уж от него пахнет физической нечистоплотностью. Я люблю его очень и ценю как поэта выше Орешина. Во многом он лучше и Клюева, но, конечно, не в целом».

Перемыв кости бывшим товарищам, Есенин переходит к тому, что думает о самом Ширяевце.

Сначала мягко стелет: «Ты, по рассказам, мне очень нравишься, большой, говорят, неповоротливый… Стихи твои мне нравятся тоже… Пишешь ты очень много зрящего…», — и вдруг: «Брось ты петь эту стилизационную клюевскую Русь с её несуществующим Китежем и глупыми старухами, не такие мы, как это всё выходит у тебя в стихах. Жизнь, настоящая жизнь нашей Руси куда лучше застывшего рисунка старообрядчества. Всё это, брат, было, вошло в гроб, так что же нюхать эти гнилые колодовые останки? Пусть уж нюхает Клюев, ему это к лицу, потому что от него самого попахивает, а тебе нет».

Есенин, признаться, ведёт себя провокационно, будто бы выбивая из-под ног Ширяевца опору — то, во что он верил более всего.

Ширяевец будет взбешён.

* * *

Саркастические стихи по поводу компании имажинистов Ширяевец напишет ещё в 1920 году (они остались в тетради, Есенин их не знал):

О маги рифм, изысканных донельзя,

Волхвы с бульваров Питера, Москвы,

Не стоите вы пуговицы Эрьзи

И волоса с Коненковской главы!..

Прямым ответом на есенинское письмо станет трактат Ширяевца «Каменно-Железное Чудище», содержащий самую суровую отповедь Есенину: «…Серёжа переселился в кафе — обсуждать вкупе с Толей и Димой план мирового переустройства» (Толя — Мариенгоф, а Дима — Вадим Шершеневич).

«Не знаю, — язвит Ширяевец, — зрит ли Господь „словесный луг“ Есенина, но думаю, что хороший хозяин и овцы паршивой на такой луг не пустит».

Причитая на клюевский манер, Ширяевец продолжает:

«А свирель-то в кафе валяется, а рязанские поля-то без Алёши Поповича остались… Не пора ли припасть опять на траву, а? Пророки-то ведь не из кафе выходят…

Вернись!..»

Далось им это кафе. Прочти это Есенин — сказал бы в раздражении, что из конюшни пророки не являются тоже; но, на счастье, и этого текста он не знал.

Наконец, поэтическим ответом на есенинское письмо — тоже неопубликованным, а то Есенин не простил бы и ни в какой Ташкент не приехал — послужила безжалостная пародия Ширяевца на Есенина, написанная уже в 1921 году:

Не хочу со старьём канителиться,

Имажизма я соску сосу.

Я предсказываю: Бог отелится!

Эх, торгуй наша фирма вовсю!

Зажимают носы даже дворники, —

Где понять такой мелюзге!

Выпускаю новые сборники,

Подпишусь: хулиган Сергей.

Самородок я, оченно храбрый я,

До Египта могу чихнуть.

О скажите, какими швабрами

По кусту головы стегнуть!

У Ширяевца определённо имелся сатирический дар. Человек он был строгий, вспыльчивый, упрямый и готовый за свою правду хоть в драку.

Есенин, с его вождистской жилкой, с уверенностью в том, что его должны не просто слушать, но слушаться, едва ли в полной мере подозревал, в какие гости направляется.

Невзирая на все противоречия, Ширяевец, конечно, был и взволнован, и рад: легко ли ему было на окраине империи торчать одному?

Встречал Есенина вместе со своей невестой Маргаритой Костёловой.

Есенин, хотя и утомился, поизмялся в долгом пути, тоже подготовился отменно — он давно зарубил себе на носу: встречают по одёжке. Сорочек возил с собой огромное количество. Вышел из поезда — Маргарита запомнила — «красавцем в новом сереньком костюме, в шляпе, вся замерла, и очень хотелось потрогать его».

Забыла упомянуть всегда вычищенные отличные коричневые туфли — их запомнили другие.

Ширяевец, похоже, хотел не только потрогать, но и при первой же возможности потрепать Есенина.

Спорить они начали почти немедленно. Хозяин: брось ты всё это, вернись к нам, к мужикам. Есенин: ты не понимаешь, слушай, я объясню, а то, вижу, совсем здесь одичал.

Каждый упирался за своё и ни пяди отвоёванного не сдавал.

Есенин, будучи, вообще говоря, обидчивым — позже обидчивость его разовьётся до маниакальности, — продолжал Ширяевца и любить, и прощать за упорство и упрямство.

Да разве один Ширяевец его не понимал? Многие и многие.

Видя неприятие публикой в Ташкенте его имажинистских практик, Есенин — ну что ему стоило — мог бы обойти все острые углы, о чём-то умолчать; но он, без нарочитости, без желания фраппировать последовательно, на всех встречах — в Туркестанской публичной библиотеке, в клубе Красной армии, в кинотеатре «Туран», в кинотеатре «Хива», на квартире у приятеля — поэта Валентина Вольпина — объяснял, зачем ему нужен имажинизм, что он под имажинизмом понимает.

Окраина бывшей империи, Гражданская война ещё длится, страна переживает чудовищные перегрузки, людей, способных понимать, о чём говорит Есенин, на всю Россию, быть может, дюжина; но он упрямо, с религиозной хваткой — неистово и ласково одновременно — доказывает своё.

Мало того: привёз с собой книжки имажинистских друзей, договорился о их продаже в Туркестанской библиотеке и всех зазывал покупать.