Есенин: Обещая встречу впереди

Официальную информацию дали такую: «Новый президиум предпринял ряд мер к изменению физиономии союза… принявшего за последнее время слишком нежелательный характер благодаря выходкам поэтов-имажинистов. В настоящее время во главе союза встали представители всех течений».

Кому-то просто нравилось так думать. Имажинисты сдавать позиций не собирались.

Надя свой адрес назвала. Есенин несколько раз провожал её; она казалась очень довольной происходящим, но целовать себя не позволяла.

Он надеялся преодолеть сопротивление и не отступал.

Вольпин: «Проходя под аркой, ловлю в зеркале проводивший меня чёрный взгляд поэтессы Кати Э. В нём такая жгучая ревность и злоба, что на секунду мне стало страшно».

В очередной раз провожая Вольпин, Есенин столкнулся с Катей — та почти наверняка караулила его.

Такого с ним ещё не бывало.

Эйгес сделала к нему шаг, молча, глядя в упор.

Есенин тут же сдался. Оглянувшись, бросил Наде:

— Завтра всё объясню!

И ушёл с Эйгес.

Завтра ничего, конечно же, объяснять не стал. И так всё понятно: та целует, а ты, Надя, нет.

Надя и не обижалась. Она была невинной. Свою дружбу с Есениным Надя ставила выше, чем его отношения с Эйгес.

Тем более что жил Сергей всё равно под одной крышей с Мариенгофом — в Союзе поэтов все об этом знали; в силу этого обстоятельства победы Эйгес казались Наде почти мнимыми.

В первых числах марта Есенин и Мариенгоф перебрались с Богословского в Георгиевский переулок, дом 15, и начали обживаться на новом месте.

Мариенгоф, у которого тоже случались свои амурные приключения, вспоминал, как однажды в марте явился домой под утро — и обнаружил Есенина в компании с бутылкой, пьяного.

Это было немыслимо!

— Ты что, один пьёшь? — оторопел Мариенгоф.

— Да! — стукнул Есенин кулаком по столу. — И буду пить! Потому что гулять мы можем сколько угодно, а ночевать надо домой приходить!

* * *

В феврале исполнился год со дня выхода из печати имажинистской «Декларации».

Если эта годовщина чем-то ознаменовалась, так это претензией «Пролетариат вправе требовать прекращения этого литературного озорства» в газете «Правда» от 6 февраля 1920 года по поводу работы издательства «Чихи-Пихи», выпустившего новые книги Есенина и Мариенгофа, и очередной, запутаешься, какой по счёту статьёй В. М. Фриче в «Вечерних новостях Моссовета» (№ 475 от 24 февраля), где он не просто с присущей ему безапелляционностью, а со злобой указывал на «противоестественный симбиоз» имажинистов и поэтов «трудовой демократии» — попавших в имажинистские сборники Герасимова, Клюева и Орешина. Последних Фриче призывал «одуматься».

К имажинистам у Фриче было что-то личное. Он их ненавидел.

Да, у имажинистов появились свои издательства; да, они выпустили множество сборников и сборничков своих стихов; да, устроили десятки шумных выступлений и диспутов, и не только в Москве; да, посидев в приёмной у Льва Каменева, заполучили своё кафе, где к тому же были помещения, которые сдавались «на час», открыли две книжные лавки. Но всё это — по крайней мере так казалось имажинистам — им приходилось претворять в жизнь вопреки позиции власти и к тому же постоянно рискуя быть пойманными с поличным на разного рода махинациях.

И с завидной периодичностью получать за это болезненные и обидные тычки в самой центральной советской прессе.

Имажинисты решили написать письмо Анатолию Луначарскому.

Чтобы — начистоту.

За тремя подписями: Есенин, Мариенгоф, Шершеневич.

Здесь в который раз становится ясно, что при всех дружеских отношениях с Кусиковым, симпатии к Ивневу и расположению к Ивану Грузинову равными они считали только друг друга, остальных — игроками второго состава.

«Ещё в тот период, — сказано в письме, — когда советская власть не успела отпраздновать свою первую годовщину, мы, поэты, мастера слова, работали вместе с нею, не поддавшись общеинтеллигентскому саботажному настроению. И вот мы должны с грустью констатировать, что то, что мы приняли за дружественное поощрение, оказалось просто осуществлением принципа „набезрыбии и рак рыба“. Стоило согласиться на работу литературным именам символизма и натурализма, как всё искусство новаторов было забыто».

Кого здесь имеют в виду авторы письма?

«Литературные имена символизма», пошедшие на работу к большевикам, — это, конечно, не только Блок, Белый и тем более Бальмонт, долгое время, ещё с 1905 года, считавшийся «красным» и готовивший тогда сборник «Песни рабочего молота», но и Брюсов, вступивший в партию и стремительно начавший строить карьеру в Советской республике. Что же до «натуралистов» — тут, скорее, угадывается старейший писатель, а теперь корреспондент «Правды» и рецензент при Госиздате Александр Серафимович, не так давно давший разгромный отзыв на готовившийся к печати сборник Шершеневича «Лошадь как лошадь». Впрочем, и Брюсов, до той поры к Шершеневичу относившийся со спокойным интересом, отозвался о сборнике неодобрительно.