Есенин: Обещая встречу впереди

Никаких сколько-нибудь строгих определений имажинистской школы не существует. В теоретических заявлениях Шершеневича, Мариенгофа и подвизавшегося в 1920 году на ниве имажинистской теории Грузинова легко найти противоречия, которые между тем никого не смущали.

Образность Хлебникова вполне можно рассматривать в имажинистском контексте; диссонансы он использовал ещё до Шершеневича, ритмический верлибр начал применять параллельно с Мариенгофом. Хлебников, безусловно, был больший имажинист, чем тот же Рюрик Ивнев.

Есенин и Мариенгоф заявились к Хлебникову.

Жил он в заброшенной мастерской.

Матрац без простыни; наволочка, наполненная рукописями, чтобы мягче спалось; рукописи повсюду: на столе, под столом, на полу, на подоконнике…

Брюки у него были сшиты из старых парусиновых занавесок.

В момент их появления Хлебников чинил свои штиблеты, подбивая подмётки ржавыми, без шляпок, гвоздиками.

Руку он подал с надетой на неё подошвой.

Есенин и Мариенгоф предложили ему что-нибудь придумать на троих. И, кстати, сфотографироваться. Имажинисты обожали фотографироваться.

Есть известное фото: невысокий Есенин и длинные Мариенгоф и Хлебников.

Есенин и Мариенгоф — в бабочках, не очень отглаженные, но с налётом холёности: Мариенгоф в пальто из английского драпа, Есенин в костюме, плащ изящно висит на руке, чуть портят впечатление поношенные ботинки. Оба внимательно смотрят в фотообъектив. Хлебников стоит, повернувшись в профиль. На нём непонятный балахон, а на ногах — те самые грубые штиблеты, подошвы которых он периодически приколачивал гвоздями, а при ходьбе подвязывал верёвками.

Тема выступления сложилась в процессе переговоров о давней, оформившейся ещё в феврале 1916 года идее Хлебникова о «председателях земного шара», которых должно быть 317 человек.

Возглавить земной шар, создав союз изобретателей — в противовес миру приобретателей, — согласились поэты Вячеслав Иванов и Николай Асеев; предлагалась «должность» художнику Владимиру Татлину. Рассматривались кандидатуры Павла Флоренского и Горького — с ними Хлебников встречался лично. Он крайне серьёзно к этому относился, в отличие от Есенина и Мариенгофа.

На предложение войти в «Союз 317» Есенин и Мариенгоф с удовольствием согласились, но захотели вынести действо в публичную сферу, а именно — в Харьковский городской театр: в ходе торжественного церемониала утвердить самого Велимира председателем, а заодно — имажинистом.

Попутно для закрепления уговора Есенин и Мариенгоф предложили Хлебникову издать книжку «на троих». Название тут же придумалось: «Харчевня зорь». Хлебников давно уже не издавался и очень обрадовался.

Начали продумывать детали.

Вскоре к троице присоединился ещё один их приятель — Борис Глубоковский, артист Камерного театра, постоянный участник встреч, выступлений и посиделок в «Стойле Пегаса», своими маршрутами тоже очутившийся в Харькове.

Имажинисты в ходе обсуждения заприметили на руке Глубоковского красивый перстень. Вот! Этой детали в церемониале явно недоставало.

Через день повсюду появились плакаты о скором торжественном объявлении председателя земного шара в городском театре. Даже по нынешним временам действо с Хлебниковым — в городе, измученном террором белых, террором красных, реквизициями, расстрелами, двумя ледяными зимами, войной, которая бог знает сколько уже длится, — кажется странным.

В пасхальные дни, то ли 10-го, то ли 11 апреля, за неделю до большого концерта в городском театре, Есенин с приятелями гулял по харьковскому центру и вдруг объявил:

— Хочу стихи читать.

Дело было в сквере напротив того самого городского театра.

Солнышко, весна, люди жмурятся от нахлынувшего тепла, парень такой красивый на тумбу забрался, голос громкий, звонкий, зычный.

Начал он, однако, сразу с тех стихов, что у определённой части публики вызвали соответствующую реакцию: «Тело, Христово тело, / Выплёвываю изо рта!»

Кто-то тут же закричал:

— Позор!

Другой прохожий призвал:

— Бей богохульника!

Повицкий понял, что дело может кончиться нехорошо, а Есенин не унимался и продолжал читать.

На счастье, подошли революционные матросы:

— А в чём дело, что за шум?

Есенин гнул своё, из «Инонии»:

…Коленом придавлю экватор

И, под бури и вихря плач,

Пополам нашу землю-матерь

Разломлю, как златой калач…

Слово «экватор», кажется, было им знакомо.

— Читай, товарищ, читай! — сказали матросы.

Те, кому про Христа не понравилось, ушли; многие остались.

Закончилось тем, что восторженные слушатели подняли Есенина на руки и стали подбрасывать вверх — под колокольный звон.

Поражение Есенин обратил в триумф.

Покачав на руках, его вернули на землю. Он поблагодарил матросов; разговорились. Пошли вместе гулять. До самой ночи не расставались — понравились друг другу.

Представить себе в подобной ситуации Блока, Бальмонта, Пастернака или Мандельштама трудно. Есенина — запросто.

* * *

19 апреля 1920 года городской театр был полон: собралось 500 человек.

Женечка, Марго, Фрида сидели и сияли глазами: их гости — на сцене.