Есенин в быту

Кафе имажинистов было заведением беспокойным. Литературовед В. А. Мануйлов писал: «В шумном, дымном „Стойле Пегаса“, на большой эстраде, сменяя друг друга, появлялись молодые, никому не известные поэты, иногда выступали актёры с чтением стихов и певицы, а к концу программы – такие разные, такие не похожие один на другого поэты-имажинисты: Вадим Шершеневич, Анатолий Мариенгоф, Александр Кусиков и Сергей Есенин. Молодёжь легко знакомилась, обсуждая только что прозвучавшие стихи».

Публика располагалась за небольшими столиками и резко разделялась на два «вида»: юных любителей поэзии и спекулянтов-нэпманов. Последние приходили в кафе со случайными женщинами, подхваченными на Тверской. Их целью было приятно провести вечер или встретиться с коллегой и обсудить очередную сделку. Они были бесцеремонны и мало внимания обращали на эстраду. Их не любили, но терпели: они давали кафе основной доход.

Есенин постоянно был на людях, часто скандалил, много пил, и некоторые удивлялись: когда же он пишет? Об этой стороне жизни поэта хорошо сказал А. Блок:

– Он пишет. Он не пишет. Он не может писать. Отстаньте. Что вы называете писать? Мазать чернилами по бумаге? Почём вы знаете, пишу я или нет? Я и сам это не всегда знаю.

Писатель Ю. Либединский вспоминал такой характеризующий Есенина эпизод:

«Однажды у него вырвалось:

– Зашёл я раз к товарищу, – и он назвал имя одного литератора, – и застал его за работой. Сам с утра не умывался, в комнате беспорядок…

И Сергей поморщился. Я вопросительно взглянул на него, и он, отвечая на мой невысказанный вопрос, сказал:

– Нет, я так не могу. Я ведь пьяный никогда не пишу».

Есенин был обаятельным человеком. Сохранились портреты, которые хорошо доносят до нас прелесть его лица. «Но, – отмечал Ю. Либединский, – ни один из его портретов не передаёт того особенного выражения душевной усталости, какой-то понурости, которое порой, словно тень, выступало на его лице. Только сейчас понимаю я, что выражение это было следствием того творческого напряжения, которое не покидало его всю жизнь».

Сергей Александрович был великим тружеником. Ища поддержки именитого поэта, в «Стойло Пегаса» тянулась молодёжь. Будущий литературовед В. А. Мануйлов показал свои стихи Есенину и Брюсову. Вот его впечатление о реакции обоих на его опусы:

«Стихи были мальчишеские, несамостоятельные. Через несколько дней я расхрабрился и показал их В. Я. Брюсову, который в школьные годы был для меня непререкаемым мэтром. Я был подавлен его совершенно справедливым приговором, обрушившимся на меня откуда-то с далёких вершин, как гром небесный из облаков. Валерий Яковлевич говорил тихим, глухим голосом, замораживая своей сдержанностью и воспитанностью, но его эрудиция и безапелляционность уничтожали и оглушали дерзнувшего приблизиться неофита.

Совсем иначе отнёсся к провинциальному юноше Есенин. Он прочёл, нет, просмотрел бегло и зорко несколько стихотворений и заговорил не о мелочах, а о самом главном, о том, что составляет поэзию. Доброжелательно, никак не подчёркивая своего превосходства, сказал, что стихи пока ещё такие, как пишут многие, но продолжать стоит, может быть, что-нибудь получится, главное же – овладеть своим голосом, ничего не выдумывать, а писать своё и о себе, чтобы ни на кого не было похоже. Вспомнил свою раннюю поэму „Марфа Посадница“: „Я эту вещь чуть ли не шестнадцати лет задумал, а написал в первые месяцы после начала войны. Теперь так бы не написал, другой стал. Хоть и раннее сочинение, а мне дорого. Бывает, что и ранние стихи без стыда потом вспоминаешь“».

Вообще в литературной среде превалировали зависть, подсиживание и нездоровое соперничество. Вот как откликнулись на кончину А. А. Блока имажинисты.

7.08.21. Кафе «Стойло Пегаса». Н. Вольпин:

«В этот вечер, едва вступив в зал, я в самом воздухе ощутила душащую тяжесть. В углу, в ложе имажинистов – одинокий, словно брошенный, сидит Есенин. Одна рука забыта на спинке дивана, другая безжизненно повисла. Подхожу ближе. Мерно катятся слёзы, он их не удерживает и не отирает. Но грудь и горло неподвижны. Плачут только глаза. Поднимает взгляд на меня.

– Вам уже сказали? Умер Блок. Блок!

Шум голосов подступает ближе.

– С голоду! Лучший поэт наших дней – и дали ему умереть с голоду… Не уберегли… Стыд для всех… для всех нас!

С голоду? Да, я слышала, в самое трудное послереволюционное время, в страшные месяцы петербургского голода Александр Блок мучился цингой. Но слышала и то, что со всех концов страны шли к нему посылки, что цингу он лечил лимонами, а они тогда были в Петербурге на вес золота.

А. Блок

Чей-то голос:

– Бросьте вы, „с голоду“! Пил, как лошадь. Все косятся на Есенина.

И чье-то равнодушно-философское:

– Смерть причину найдёт…

– Сорок лет! Для русского поэта не так уж мало. Пушкину было тридцать семь.

– Только ли для русского?

Посыпалось:

– Байрону – тридцать шесть…

– А Кольцову – тридцать пять?

– Шелли – тридцать…

– Китсу – двадцать пять. Моложе Лермонтова!

– Годы поэта… Их разве цифрами мерить?

Это в нас бросил Есенин».

* * *