Есенин в быту

Есенин был частым посетителем кафе «Домино». В нём он встречался с друзьями и любимыми женщинами, выступал с чтением своих стихов, что давало заработок, слушал коллег по литературному цеху. В голодной Москве периода Гражданской войны мало кто мог позволить себе посидеть в тёплом заведении, дающем к тому же возможность сносно поесть. Поэтому публика в основном была «деловая» и денежная, но в интеллектуальном смысле обойдённая судьбой. И вот как-то, поднявшись на сцену, Есенин, которого раздражали эти посетители, бросил в зал:

– Вы думаете, что я вышел читать вам стихи? Нет, я вышел затем, чтобы послать вас к еб… матери. Спекулянты и шарлатаны!

«Шарлатанов» ему ещё бы простили, но «спекулянтов»! Это была правда, которая попахивала статьёй Уголовного кодекса и оглашению не подлежала. Многие вскочили со своих мест и устремились к сцене. Под возмущённый ор оставшихся сидеть началась свара. Кто-то позвонил в ЧК, и Есенин скоро оказался в узилище. На его счастье в это время партийная комиссия разбиралась с злоупотреблениями в органах ВЧК, дело на Есенина о скандале в кафе передали в народный суд, а в кафе направили комиссара МЧК А. Рекстынь для выяснения обстановки в этом заведении. Вот её доклад:

«11 января 1920 года по личному приказу дежурного по Комиссии тов. Тизенберга я, комиссар МЧК опер. части А. Рекстынь, прибыла на Тверскую улицу в кафе „Домино“ Всероссийского Союза поэтов и застала в нём большую, крайне возбуждённую толпу посетителей, обсуждавшую только что происшедший инцидент. Из опроса публики я установила следующее: около 11 часов вечера на эстраде кафе появился член Союза поэт Сергей Есенин и, обращаясь к публике, произнёс площадную грубую до последней возможности брань. Поднялся сильный шум, раздались крики, едва не дошедшие до драки.

Кто-то из публики позвонил в МЧК и просил прислать комиссара для ареста Есенина. Скандал до некоторой степени до моего прихода в кафе был ликвидирован случайно проходившим по улице товарищем из ВЧК Шейкманом. Ко мне поступило заявление от Президиума Союза поэтов, в котором они снимают с себя ответственность за грубое выступление своего члена и обещают не допустить подобных выступлений в дальнейшем.

Мои личные впечатления от всей этой скандальной истории сложились в крайне определённую форму и связаны не только с недопустимым выступлением Есенина, но о кафе как таковом. По характеру своему это кафе является местом, в котором такие хулиганские выступления являются почти неизбежными, так как и состав публики, и содержание читаемых поэтами своих произведений вполне соответствуют друг другу. Мне удалось установить из проверки документов публики, что кафе посещается лицами, ищущими скандальных выступлений против Советской власти, любителями грязных и безнравственных выражений.

И поэты, именующие себя футуристами и имажинистами, не жалеют слов и сравнений, нередко настолько нецензурных и грубых, что в печати недопустимых, оскорбляющих нравственное чувство, напоминающее о кабаках самого низкого свойства. В публике находились и женщины – и явно хулиганские выступления лиц, называющих себя поэтами, становятся тем более невозможными и недопустимыми в центре Советской России. Единственная мера, возможная по отношению к данному кафе, – это скорейшее его закрытие».

* * *

В автобиографии 1924 года Есенин писал о вхождении в литературную среду Петрограда: «Приехал, отыскал Городецкого. Он встретил меня весьма радушно. Тогда на его квартире собирались почти все поэты. Обо мне заговорили, и меня начали печатать чуть не нарасхват».

Дружеская связь поэтов оборвалась в связи с призывом С. М. Городецкого в действующую армию. Но вот Сергей Митрофанович в Москве:

«Лютой, ветреной и бесснежной зимой 1921 года я приехал в Москву. Было уже темно, когда я добрёл до „Кафе поэтов“. Единственным близким человеком в Москве был Есенин. Я вошёл и, как был в шинели, сел на скамью. Какая-то поэтесса читала стихи. Вдруг на эстраду вышел Есенин. Комната небольшая, людей немного, костюм мой выделялся. Есенин что-то сказал, и я вижу, что он увидел меня. Удивление, проверка впечатления (только что была напечатана телеграмма о моей смерти), и невыразимая нежность залила его лицо. Он сорвался с эстрады, я ему навстречу – и мы обнялись, как в первые дни. Незабвенна заботливость, с какой он раскинул передо мной всю „роскошь“ своего кафе.