Есенин в быту

Осенью 1921 года в Москве появился хороший знакомый Есенина И. И. Старцев. Он поселился у Мариенгофа, и друзья передали в его управление кафе «Стойло Пегаса». То есть Иван Иванович имел возможность наблюдать за поэтом почти круглосуточно. Вот каким он видел Сергея Александровича на рубеже 1921–1922 годов:

«В эту зиму он стал проявлять склонность к вину. Всё чаще и чаще, возвратясь домой из „Стойла“, ссылаясь на скуку и усталость, предлагал он завернуть в тот или иной кабачок – выпить и освежиться. И странно, он не столько пьянел от вина, сколько досадовал на чьё-нибудь не понравившееся ему в разговоре замечание, зажигая свои нервы, доходя до буйства и бешенства.

Читал Есенин в это время мало и неохотно. Бывало, принесёшь книгу из магазина и покажешь её Есенину. Он её возьмет в руки, осмотрит со стороны корешка, заглянет на цифру последней страницы и одобрительно скажет:

– Ничего себе книжка.

И тут же спросит:

– Сколько стоит?

Но, видимо, он читал много раньше. „Слово о полку Игореве“ знал почти наизусть. Из писателей самое большое впечатление на него производил Гоголь, особенно „Мёртвые души“.

– Замечательно! Умереть можно! Как хорошо! – цитировал он целые страницы наизусть.

Разбирая „Бесы“ Достоевского, говорил:

– Ставрогин – бездарный бездельник. Верховенский – замечательный организатор.

С особым преклонением относился к Пушкину. Из стихов Пушкина любил декламировать „Деревню“ и особенно „Роняет лес багряный свой убор“.

– Видишь, как он! – добавлял всегда после чтения и щёлкал от восторга пальцами.

Из современников любил Белого, Блока и какой-то двойственной любовью Клюева. Души не чаял в Клычкове и каждый раз обижал его. Несколько раз восторгался „Серебряным голубем“ Белого.

– Знаешь, Белый замечательно понимает природу! Удивляться надо! – И читал наизусть описание дороги мимо села Гуголева, восхищаясь плотскими судорогами рябой Матрёны.

Из левых своих современников почитал Маяковского.

– Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном, – говаривал он, – и многие о него споткнутся.

Модернизированную литературу Есенин не любил, разговоры о ней заминал, притворяясь из скромности непонимающим. К остальным видам искусства относился равнодушно. Концертную музыку не любил, тянуло его к песням, очевидно по деревенскому наследию.

Пел мастерски, с особыми интонациями и переходами, округляя наиболее выразительные места жестами, хватаясь за голову или разводя руками. Народных частушек и частушек собственного сочинения пел он бесконечное множество. Пел их не переставая, часами, особенно под аккомпанемент Сандро Кусикова на гитаре и под „зыканье“ на губах Сахарова. Любил слушать игру Конёнкова на гармонике или на гуслях. О живописи никогда не говорил. Любил конёнковскую скульптуру. Восторгался до слёз его „Берёзкой“ и однажды, проходя со мной мимо музея по Дмитровке[42], обратился ко мне с вопросом, был ли я в этом музее. На отрицательный мой ответ сказал:

– Дурной ты! Как же это можно допустить, ведь тут Сергея Тимофеевича „Стенька Разин“ – гениальная вещь!

Конёнковым была выстругана из дерева голова Есенина. Схватившись рукой за волосы, с полуоткрытым ртом, был он похож, особенно в те моменты, когда читал стихи. В своё время она была выставлена в витрине книжного магазина «Артели художников слова» на Никитской. Есенин не раз выходил там на улицу – проверять впечатление – и умилительно улыбался.

О творчестве своём распространяться не любил, но обижался, когда его вещи не нравились. Случалось, люди, скверно о нём отзывавшиеся, делались его врагами. Не обижался он только на одного Конёнкова, которому считал обязанностью прочитывать все свои новые вещи. Конёнков, хватаясь за бороду, подчас обрушивался на него криком, – и к поучениям его Есенин всегда прислушивался.

У Есенина была своеобразная манера в работе. Он брался за перо с заранее выношенными мыслями, легко и быстро облекая их в стихотворный наряд. Если это ему почему-либо не удавалось, стихотворение бросалось. Закинув руки за голову, он, бывало, часами лежал на кровати и не любил, когда его в такие моменты беспокоили. Застав однажды Есенина в таком состоянии, Сахаров[43] его спросил, что с ним. «Есенин ответил:

– Не мешай мне, я пишу.

Вот почему мне показалась однажды до поразительности странной та быстрота, с какой было написано (по существу, оформлено на бумаге) стихотворение „Волчья гибель“».

Это стихотворение о торжестве промышленной цивилизации и исчезновении старой деревни, с которой поэт отождествлял себя:

Город, город, ты в схватке жестокой

Окрестил нас как падаль и мразь.Стынет поле в тоске волоокой,Телеграфными столбами давясь.Жилист мускул у дьявольской выиИ легка ей чугунная гать.Ну да что же! Ведь нам не впервыеИ расшатываться и пропадать.