Есенин в быту

С. А. качнулся и попал в лифт. Я захлопнула дверь, нажала кнопку. Когда „уборная“ поехала, С. А. моментально пришёл в себя.

– Что же это такое? – совершенно ошеломлённый, спросил он.

Но я, уже счастливая, что все опасности миновали, объяснила:

– Едем домой, теперь уже никуда не сбежите.

С. А. рассмеялся:

– Да, хорошо, очень хорошо то, что хорошо кончается».

В аналогичную ситуацию попала однажды другая «нянька» поэта – А. Р. Назарова, подруга Бениславской:

«У Якулова снова пьют. Зелик подбивает ехать к цыганам. Есенин представляет меня как друга самого близкого и лучшего, а через минуту – как жену. Кругом – недружелюбные и насмешливые взгляды. Плюю на всё и решаю: лопну, а не пущу к цыганам. С. А. допился до точки – лежит на диване и кроет всех матом, пытаясь ударить. Подхожу я:

– С. А., это я, Аня.

– Сядь около. Мы поедем домой.

А через минуту снова злой и ругается. Наконец собираемся домой. Все на ногах, а Есенин еле держится. С мансарды свела кой-как, помог мальчишка какой-то, а ещё вести с третьего этажа и до извозчика. Прошу помочь. Зелик смеётся и уходит, уводя остальных. Ганин предлагает оставить ночевать – я не хочу.

На извозчика нет денег. Стискивая зубы от бешенства – чуть не плача – говорю об этом. Якулов отдаёт последний миллиард. Кое-как одеваем С. А. и выходим. Совсем повис на мне и Ганине, который сам еле на ногах держится. Сил нет, а его приходится почти тащить. Наконец падает на площадке. Поднять не можем. Ганин ругает – зачем увела. Я говорю:

– Идите и спросите – можно оставить его?

Уходит. С. А. ухватился за ворот пальто и не выпускает. Я умоляю пустить, чтоб было удобнее поднять его. Что-то мычит, и всё. Возвращается Ганин. Жорж болен, ночует Кожебаткин, негде положить.

– Сволочи, а не друзья, – со злостью бурчу я под нос.

– Верно, предатели, я их знаю и не верю им, – вдруг, прищурившись, говорит С. А.

Наконец кое-как доходим до извозчика. Садимся. Есенин, положив голову на плечо, тут же засыпает. Приезжаем на Никитскую. Снова история – не узнаёт дома и не хочет сходить. Поднимаемся на лифте – входим в квартиру. С. А. – откуда прыть взялась! – обгоняет меня и летит в комнату, всё время радостно повторяя: „Дома! Дома!“»

Итожа свои муки и радости жизни с поэтом, Бениславская писала ему 6 апреля 1924 года:

«А о том, что Вы в один день разрушаете добытое борьбой, что от этого руки опускаются, что этим Вы заставляете опять сначала делать, обо всём этом Вы ни на минуту не задумываетесь. Я совершенно прямо говорю, что такую преданность, как во мне, именно бескорыстную преданность, Вы навряд ли найдёте. Зачем же Вы швыряетесь этим? Зачем не хотите сохранить меня? Я оказалась очень крепкой, на моём месте Катя и Рита давно свалились бы. Но всё же я держусь семь месяцев, продержусь ещё один-два месяца, а дальше просто „сдохну“. А я ещё могла бы пригодиться Вам, именно как друг.

Катя, она за Вас может горло перерезать Вашему врагу, и всё же я Вам, быть может, нужнее, чем даже она. Она себя ради Вас может забыть на минуту, а я о себе думаю, лишь чтобы не свалиться, чтобы не дойти до „точки“. А сейчас я уже почти дошла. Хожу через силу. Не плюйте же в колодезь, ещё пригодится. Покуда Вы не будете разрушать то, что с таким трудом удаётся налаживать, я выдержу.

Я нарочно это пишу и пишу, отбрасывая всякую скромность, о своём отношении к Вам. Поймите, постарайтесь понять и помогите мне, а не толкайте меня на худшее. Только это вовсе не значит просто уйти от меня, от этого мне лучше не будет, только хуже. Это значит, что Вы должны попробовать считаться с нами, и не только формально („это неудобно“), а по-настоящему, т. е. считаться не с правилами приличия, вежливости, а с душой других людей, тех, кем Вы по крайней мере дорожите».

«В сердце дома не построил». Перед тем как лечь на лечение, Есенин встретился на Воздвиженке, у входа в Госиздат, с Л. Н. Клейнбортом, своим бывшим наставником.

«Так ли в самом деле изменился, потому ли, что так его меняли меховая шуба и бобровая шапка, но узнал я его не сразу, – вспоминал позднее Лев Наумович. – И он поздоровался со мной официально. Что-то чужое было в лице, припудренном, как у актёра, в волосах, завитых у парикмахера. И лишь когда я подошёл к нему, печальная тревога сдавила мне сердце. Он был испит. Волосы редели. Во всей осанке было что-то больное…»

Впервые Клейнборт, литературный критик и публицист, встретился с Сергеем Есениным восемь лет назад, когда поэт перебрался из Москвы в Петербург. Тогдашнее впечатление было иным: «Синие глаза, в которых было больше блеска, чем тепла, улыбались. Черты лица совсем девичьи. В то время как волосы его были цвета ржи, брови у него были тёмные. Он весь дышал здоровьем».

Видя отчуждённость Есенина, Лев Наумович вошёл в издательство и стал подниматься по лестнице. Вдруг на его плечо легла чья-то рука, обернулся – Сергей.

– Эк вы гоните! – воскликнул Сергей.

Затем спросил адрес, по которому остановился Клейнборт, и обещал навестить его завтра вечером. Но на другой день они опять встретились на Воздвиженке: