Есенин в быту

«Я входил, он выходил из Госиздата. Но это был уже другой человек. Улыбаясь прежней улыбкой, он взял меня под руку и повёл вниз.

В забвенье канули года.Вослед и вы ушли куда-то…

Цитировал он собственные стихи. Он был весь нараспашку, какой-то лёгкий. Я предложил ему позавтракать где-нибудь неподалёку. Он тотчас же согласился, повёл меня в ресторан.

В утренние часы в ресторане почти никого не было. Само заведение показалось чистым, даже нарядным для тех лет. Играл струнный оркестр. Поэт и критик сели у огромных окон, через которые на столики, цветы и лакеев во фраках лился зимний свет. Закурив, Есенин заговорил первым:

– Давно, давно я хотел с вами повидаться. Здорово изменился я? Здорово, Лев Максимович[65].

Клейнборту не хотелось огорчать Сергея, но тот всё прочёл в его взгляде.

– Ох, ох, – сказал он, – чувствую, весь мой домишко разнесётся, всё у меня прахом пойдет. А верно: прошли мои красные дни. И вдруг без перехода: «Теперь любовь моя не та…

Это была начальная строка стихов, в которых Есенин, обращаясь к Н. Клюеву, укорял его в том, что он

Сердце выпеснил избе,Но в сердце дома не построил.И тот, кого ты ждал в ночи,Прошёл, как прежде, мимо крова.

О, друг, кому ж твои ключиТы золотил поющим словом?

В прозе Сергей Александрович как-то равнодушно и отстранённо сообщил о том, что его пути с Клюевым разошлись и что Николай теперь гроб. Нечто подобное рассказывал и Клюев о «Серёженьке»:

– Ведь он уже свой среди проституток, гуляк, всей накипи. Зазорно вместе пройтись по улице!

Выпив пару-другую рюмок водки Есенин заговаривал о своей заграничной поездке. Ни Берлин, ни Лондон, ни Нью-Йорк не произвели на него никакого впечатления. Мировые города он воспринял враждебно и позднее в воспоминаниях («В стихах его была Русь») Клейнборт писал: «Что-то зловещее, враждебное для него было в исчадиях техники, индустрии. Тоска пряталась под асфальтом, тоска по первозданному, по тому, что душу облекает в плоть, но что забываешь под этот грохот, под этот выдуманный свет».

Отвлекая Есенина от невесёлых дум, Лев Наумович спросил его о деревне. Сергей Александрович сразу оживился:

– Приедешь бывало… – задумался. – Кругом снега, а ночи чёрные-чёрные, кажется, конца им нет и не будет. Заснёшь как убитый. И вдруг проснёшься среди ночи. Прислушаешься. Тишина такая. Кажется ты один на белом свете. Нет, не один. Что-то дышит ещё, что-то бродит под окнами, не оставляя следа; что-то живёт в этой жути, но жизнью не нашей, чуткой человеку. И вместе с тем и над всем этим что-то звенит, звенит, звенит…

Прервав свои грёзы, Есенин осведомился о домашних Клейнборта – жене и собаке. Порадовать вопрошавшего было нечем: супруга умерла, и от Трезора остался только небольшой холмик в саду дачи.

– Как далёко всё это, – вздохнул Сергей Александрович, и грусть о прошлом засветилась в его глазах.

Так и расстались на минорной ноте.

Болезни «русские» и иные. 17 декабря Есенин лёг в профилактический санаторий имени Шумского на Б. Полянке, 52. Это было лечебное заведение, похожее на пансионат. Сергею Александровичу предоставили большую светлую палату в четыре окна. Первым его посетил старый приятель Рюрик Ивнев.

Во время разговора они сидели у окна. Вдруг Сергей Александрович перебил гостя на полуслове и, перейдя на шёпот, опасливо оглядываясь по сторонам, сказал:

– Перейдём отсюда скорей. Здесь опасно, понимаешь? Мы здесь слишком на виду, у окна…

Ивнев с удивлением смотрел на друга; Есенин, не замечая этого, отвёл его в угол комнаты.

– Ну вот, – сказал он, сразу повеселев, – здесь мы в полной безопасности.

– Но какая же может быть опасность? – опять удивился гость.

– О, ты ещё всего не знаешь. У меня столько врагов. Увидели бы в окно и запустили бы камнем. Ну и в тебя могли бы попасть. А я не хочу, чтобы ты из-за меня пострадал.

Тут Ивнев понял, что у его друга что-то вроде мании преследования, и перевёл разговор на другую тему. Есенин охотно перешёл к рассказу о толстом журнале, который собирался издавать, а об издании имажинистов «Гостиница для путешествующих в прекрасное» заявил:

– Пусть Мариенгоф там распоряжается как хочет. Я ни одной строчки стихов туда не дам. А ты… ты как хочешь, я тебя не неволю. Всё равно в моём журнале ты будешь и в том и в другом случае. Привлеку в сотрудники Ванечку Грузинова. Он хороший мужик. Это не то что многие… да ну их… и вспоминать не хочу. Грузинов хорошо разбирается в стихах, из него бы критик вышел дельный и, главное, честный. Не юлил бы хвостом. И стихи у него неплохие, есть из чего выбрать для журнала. Правда, любит мудрить иногда, но это пройдет, да и кто в этом не грешен.

– Знаешь что, – сказал он вдруг, – давай образуем новую группу: я, ты, Ванечка Грузинов…