Еще не вечер

Артеменко не ответил, занимался самокритикой: «Старый дурак, кретин, позер! Ах, я подружился с известным сыщиком, разыгрывал, пил с подполковником на брудершафт! Перед кем ты собирался бахвалиться и зачем? Любитель, а против него ты только любитель, никогда не победит профессионала. Что он знает и чего добивается? Видимо, вызов к администратору был инсценирован, и Гуров издевается надо мной. И о звонке Петровича сыщику известно, в лучшем для меня случае он пока еще не знает, кто и зачем звонил. Гордиев узел, Македонский разрубил его. Сесть на самолет и улететь в Москву. И что? Ждать, когда за тобой придут? Думай, старый кретин, думай, а не волочись за юбкой, время любви прошло, ты борешься за жизнь, сыщик верно сказал, ты же был когда-то следователем, так думай». Но мозги не электромоторчик, не заставишь работать, нажав кнопку.

В зале накурили, появился оркестр. Начав работать, Гуров не позволял себе и рюмки спиртного, пил минеральную воду, на любую еду смотрел с отвращением. Он бесконечными часами болтался на вокзалах и рынках, простаивал в подворотнях, зачастую ожидая неизвестно чего, мок под дождем, дрог на ветру, плавился под солнцем, но никогда не представлял себе, что сидение в ресторане такая пытка, раздражающая буквально всем – и сексуальным разговором за спиной, и визжащим оркестром, и доверительным шепотом в микрофон певицы, разукрашенной, как индеец, вышедший на тропу войны. Оказаться бы сейчас в полутемном сыром подъезде, пусть пахнет кошками, и ты не веришь, что засада поставлена по месту, скорее всего, никто не придет. Но ты не должен взвешивать каждое слово и пытаться удержать на лице резиновую улыбку, а можешь, сидя на ребристой батарее отопления, молчать до одури и думать, о чем пожелаешь.

Толик Зинич выпил порядочно, но не опьянел, поглядывал на чуть склоненную голову милиционера, который сидел напротив, и думал: «Шарахнуть бы по слишком умной башке кирпичом и выбить бы из нее лишнее. Чего, умник, трепался об аллее, дожде, под которым я ждал невесть чего? Зачем говорил, главное, как узнал? Видел случайно, сболтнул случайно? Такие умники просто так даже в сортир не ходят, все сначала обдумают. Чего я тут потерял? Махну-ка я в Киев, к той перезрелой дамочке, вдове генерала, что прошлым летом вязала приданое внучке, а неделю спустя плясала здесь, дышала жарко и морду мне помадой мазала. Говорила, будто у нее собственный домик в пригороде. Дочка со спиногрызом в центре живет, а она в своем доме полной хозяйкой обитает. А уж звала-то, звала, мол, будешь у меня, как у Христа за пазухой. У Христа, судя по иконам, грудь отнюдь не шестого размера, но генеральша явно при деньгах. Я, правда, ей задолжал, так займу еще для ровного счета. Но если та сумасшедшая девка, что в «заповеднике» шею себе сломала, в прокуратуре всплывет, меня искать начнут и розыск объявят. Сколько я за пазухой у толстой тетки сидеть буду? Сидя там, и новостей не узнаешь, ведь не позвонишь местному Поддубному, не спросишь, как дела, не разыскиваете ли, можно ли на родину вернуться?»

Кружнев неожиданно уплыл в детство, которое раньше ненавидел, а сейчас вспоминал с теплотой. «И чего я психовал, считал себя уродцем недоделанным? Ростом не вышел! Так Наполеон, Гитлер и Сталин тоже колоссами не были, однако мир трепетал от одного их имени. И мама с папой у меня были не серые мышата-гpызуны, а порядочные, душевные, любящие человеки, жили тихо, творили маленькое добро, а что вырос у них такой, как я, так в том не их вина, исключительно моя. Они и померли враз, когда сообразили, кем стало их дитятко ненаглядное. Врач, помнится, все руками разводил, удивлялся: мол, такие еще крепенькие, давление, сердчишки исправные, чего старички враз окочурились? Надо бы на могилку сходить, на каком они кладбище, дай Бог памяти? Нельзя мне на судьбу жаловаться, грех. Одна стерва в жизни повстречалась, так и ту я сам отыскал. Дура редкостная, правда, грудь у нее была торчком и кожа атласная. Так за деньги сегодня и не такое тело внаем сдают. Благодетель мой, конечно, гнида редкостная, меня на парфорсе держит, как цепного пса, недокармливает, чтобы злее был, за лишний кусок горло мог перехватить, не задумываясь».

Кружнев взглянул на Артеменко с симпатией: «Я тебя, старый потаскун, приберу, через твой труп из благодетеля хорошие деньги вытряхну, упакуюсь до конца жизни, лучших девок накуплю. Ты, милейший Юрий Петрович, полагаешь, я сюда по старой злобе приехал. Анонимку накропал, ошейник расстегнул и след указал: ату, Леня! Глупости, то сгорело давно. Ты мне нужен, благодетель, кусочек от мошны твоей. А за такие деньги и убить не грех, богатенького Бог простит». Он на Гурова взгляда не поднял, лишь подумал о нем, и захлестнула жаркая злоба, как в молодости, и почувствовал: сейчас при всех может броситься и убивать, убивать… «Глумился тут надо мной, при всех мордой в дерьмо тыркал! Позади у меня чисто, а перед носом шлагбаум, пока сыщик тут, я будто в наручниках».