Эшелон на Самарканд

Деев отошел от окна и присел на завалинку начальственного дома. Здесь и решил пережидать до вечера: около правления, на виду у всей площади, казалось безопасней.

Рядом опустился фельдшер. Хотелось похвалить его или сказать пару ободряющих слов – хороший ты оказался товарищ, дед! – но Деев только посмотрел на спутника благодарно.

Мучные давно уже вернулись к работе: приемка зерна шла своим ходом – телеги безостановочно въезжали и выезжали со двора, зерновые горы дышали мукой.

Конвойные, что все время выжидали в отдалении, потоптались еще немного и скрылись в соседней избе – видно, следили из зашторенных окон.

– Прибьют нас нынче ночью, внучек, – вздохнул Буг, поудобнее устраиваясь на лавке и поправляя выступающий из кармана конфетер.

Дееву вспомнились монгольские глаза, красные от бессонницы и пыли.

– Нет, – мотнул головой упрямо. – Не прибьют.

Поднял руки к лицу – они до сих пор тряслись.

* * *

– Про седьмой амбар, где крыша течет, откуда знаешь? – Это фельдшер уже к вечеру спросил, когда небо налилось темнотой, а в лесу закричали первые ночные звери.

Смеркалось. Они все еще сидели на завалинке у конторы – и все еще целые.

Приемка зерна окончилась. Мучные попрятались куда-то, вороньи стаи разлетелись по лесам; было непривычно тихо. Хлебные горы светлели на сумрачной площади, как сделанные из сахара; источали не свет – муку!.

Не время сейчас было для беседы – в самом сердце укрепления, по соседству от железнорукого начальника, вблизи от карауливших конвойных. Но и молчать который час, вглядываясь в каждую тень и отовсюду ожидая подвоха, терпения не осталось.

– На любом ссыппункте какая-нибудь крыша да течет, – отозвался Деев. – Может, и не в седьмом тут вода, а в пятом или во втором. Но в каком-то – непременно. И крысы где-нибудь завелись, половину зерна пожрали – тоже непременно.

– А питерская охрана чем лучше местных головорезов? – не унимался Буг.

– Тем и лучше, что пришлые еще освоиться не успели. Куда, по-твоему, ночные излишки деваются? В чей карман и за чью необъятную пазуху? У кого мы с тобой сегодня ночью приварок из-под носа потащим?

Буг помолчал, попыхтел в темноту. А затем возьми да и спроси о главном, снова:

– Ну а девятого марта что все-таки случилось?

И что ты за трепло такое, дед, хотелось Дееву выругаться. Не ровён час шлепнут нас, как комаров, – а ты всё любопытствуешь, интерес свой тешишь!

Но не ругнулся. Фельдшеру в эшелоне такое сказать можно, а боевому товарищу – нельзя. И соврать боевому товарищу – тоже нельзя.

– Деревня сюда пришла, – ответил минуту спустя. – Хотели вернуть свое зерно, мол, разверстка всё забрала, сеять нечего.

И тотчас встала перед ним толпа – сотня человек, не меньше: орут, чертыхаются, плачут, молитвы вопят. Кто вилами деревянными трясет, кто – образами. А кто подурней – грудными детьми. “Товарищи! – взывает к ним партийное начальство. – Милые! Идите по домам!” Куда там! Ворота вышибли, замки с амбаров посрывали…

– Большая вышла перестрелка? – продолжал допытываться Буг.

Тебе-то оно зачем, дед?! Тебе-то зачем знать, что вышла не пальба, а еще и похуже? Когда с одной стороны ружья с пулеметами, а с другой – грабли, косы и колья из плетней…

– Не перестрелка, – пояснил Деев нехотя. – Пожар.

– Так зерно разве горит?

Если керосином полить – отчего ж ему не гореть?! Полыхает и небеса коптит! И мешки горят, и амбары, и сами хлебные горы…

– Деревенские тогда к путям прорвались, – пришлось рассказать. – Там цистерна стояла с керосином. Они как поняли, что зерна не дадут, – керосин тот стали ведрами таскать. И – на амбары, на амбары! Ну и… сто тыщ пудов хлеба за ночь как не бывало.

– Боже мой, – выдохнул Буг. – Сто тысяч пудов…

Разозлился Деев на такую чувствительность. И захотелось ему не деликатничать – выложить фельдшеру всё как есть, начистую. Что сгорел девятого марта не только хлеб в амбарах. И лошади на местной конюшне сгорели, и скот в сборном хлеву, и мучные, кто в амбарах тех замешкался. И бунтовщики сгорели – но эти хотя бы не заживо. Их постреляли, дед, – всю деревню, до единого человека. Лежали они меж полыхающих амбаров вперемешку с упавшими пугалами, неподвижно, и горели. Смердело – что в твоем аду: жженым зерном и жженым же мясом. Но ведь что удивительно, дед: избы все выгорели дотла, а частокол с вышками остался, едва подкоптился. Это – как?! Ссыппункт назавтра уже работал. Весь день сюда возы с зерном заезжали, а обратно выезжали – с трупами. Вороны в тот день страх потеряли, бросались на телеги и на ходу горелое мясо рвали…

Но Буг больше не спрашивал – только сидел, обхватив руками седую голову, и шептал беспрестанно: сто тысяч пудов… сто тысяч… сто тысяч…

Надоело Дееву причитания слушать.

– Счастье, что тогда на складах всего сто тысяч было, – сказал жестко. – Знаешь, сколько пудов этот пункт вмещает?

Фельдшер смотрел на него – в темноте видны были только сведенные белые брови и белые же усы, поникшие скорбно.

Деев потянул немного, усиливая будущее впечатление, а затем веско произнес:

– Миллион.

И Буг замолчал.

* * *