Эшелон на Самарканд

Деев крутанул фитиль керосинки вверх – пламя взметнулось и облизало стеклянные ламповые бока, дохнуло копотью, человеческие и коровьи тени колыхнулись по бревенчатым стенам. Торопливо Деев понес источник света в заветный закут, где уже лежала на боку стельная, выкатив глаза и задрав к потолку напряженный хвост.

Голова коровы то опускалась в хлюпающую грязь, а то поднималась и тянулась куда-то – Дееву показалось: к ним, к людям. Он повесил керосинку на косо сбитую дверцу и замер на мгновение, не зная, что предпринять, но тут же и сообразил: повторять за дедом.

Фельдшер еще на пути к стельной успел закатать рукава, а теперь плюхнулся на колени перед распростертой на полу коровьей тушей – как раз там, где подрагивал изогнутый дугой хвост, – и вставил собранные лодочкой ладони под этот хвост. Далеко вставил – Дееву показалось, едва не по локоть, – а достал их обратно уже не пустыми: в каждой что-то было – что-то темное и прямое, уходящее в корову. Телячьи ножки. Мосластые, крытые шерстью, с острыми желтыми копытцами на концах, они вытягивались медленно – хотя Буг тянул изо всех сил, упираясь коленом.

– Помогай же! – крикнул сдавленно.

Деев понял, что все еще стоит столбом – пялится на раскоряченных перед ним деда с роженицей. Кинулся туда же, в коровяк, и тоже ухватился за эти ножки, теплые и скользкие, и тоже принялся тащить – они поддались немного, а затем еще немного, по вершку выдвигаясь из разбухшего коровьего зада. А верхом на них выдвигалось еще что-то – похожее на тупой башмак с глазами: морда теленка. Глаза эти – крупные, человеческие совершенно глаза – не мигая смотрели на Деева.

А он смотрел на теленка: по волоску, по волоску высвобождался тот из материнского нутра – сперва висячие лопухи ушей, затем шейка, грудка. Густая слизь покрывала все тельце, и в слабом керосиновом свете рождаемый блестел, как стеклянный. Эта же слизь лилась из широких телячьих ноздрей; Деев заволновался, что звереныш не сможет дышать, но вытереть ноздрястую морду не мог – все еще тащил телка за ноги наружу.

Фельдшер пыхтел с натуги, едва не заглушая всхлипы коровы. Та откинула башку назад и вращала глазами, ее торчащий буграми таз делался все шире, все больше раздавался в стороны – крупный телок чуть не разрывал мать; а когда показалась из нее мохнатая телячья холка – р-р-раз! – и выпрыгнул едва не за секунду. Деев и охнуть не успел – его сильно толкнуло в грудь и усадило на землю, а в руках оказалось горячее и скользкое, шерстяное, тяжеленное: новорожденный лежал на коленях у Деева, раскинув по полу передние и задние ноги, мордой уткнувшись в деевское плечо. Огромный, упитанный – фунтов сто, не меньше!

– Клади его, – велел Буг. – Клади же, надорвешься.

Деев только мотнул головой упрямо – ну уж нет! – а затем наклонился и прижался губами к мокрому темечку: излишки мои дорогие!

Но лицо его уже отталкивала другая морда: корова, поднявшись на ноги, тянулась вылизать рожденное дитя. И Деев позволил: с рук телка не спустил, но дал матери поскрести наждачным языком по телячьей шкурке. Корова лизала истово, иногда касаясь рук и шеи Деева краем языка (по ним будто теркой шкрябало), – чистила детенышу морду, и бока, и пах, и снова морду; и скоро Деев обнаружил рядом со своей щекой частое дыхание теленка – тот раздышался. Рот поначалу держал открытым (со свесившегося языка капала на Деева теплая телячья слюна), а затем прикрыл и засопел сквозь ноздри.

Буг слегка раздвинул новорожденному задние ноги, а затем потрепал буренку по загривку:

– С сынком вас, мамаша!

Корова легонько толкнула сына носом в бок – пора вставать! – и тот заволновался, заелозил скрюченными копытцами по грязи, затряс лобастой головой, словно понимал и немедля хотел исполнить материнский приказ.

И Дееву пора было вставать и идти с Бугом вон со ссыпного пункта: пока возились с отёлом, снаружи вполне могло рассвести. Хотел он глянуть в смотровое оконце и по цвету неба понять время – но взгляд уткнулся во многие другие взгляды: у ограды закутка давно уже стояли и наблюдали за происходящим все, кто ночевал в хлеву. Мучная охрана смотрела мрачно – на теленка в руках у Деева и на самого Деева. А питерцы, наоборот, весело – на саму охрану.

– Спасибо за лампу, товарищи, – сказал Деев, крепче прижимая к себе телка.

Товарищи не отвечали. Обрезы держали за плечами, а руки – на воткнутых за пояс револьверных рукоятках.

Снаружи и правда уже рассвело: узкие лучи света пронзали темное пространство хлева. Скоро проснутся и повылезут изо всех щелей остальные мучные, и лучше бы гостям уйти из деревни до этого часа – их время давно уже вышло.

Не выпуская новорожденного из объятий, Деев кое-как поднялся – одному бы никогда не справиться с такой увесистой тушей на руках, но Буг подсобил, придержал; хотел было и вовсе забрать теленка (огромному фельдшеру нести тяжелую ношу было сподручней), но Деев не отдал. Взвалил на плечи, опять же с помощью Буга, так что передние телячьи ноги свисали с одного плеча, задние – с другого, прижал эти ноги к себе накрепко и двинулся прочь.