Эшелон на Самарканд

Или Врангель из Одессы, в меховой кацавейке и драных в решето казачьих шальварах. Этому полагалось бы околачиваться на родине, где и устрицы, и кефаль, и дельфинье мясо — всё рождается в море щедро и добывается вдосталь, пусть и не в таком избытке, как в прежние времена. Ан нет, притопал чуть не до Урала.

Про ребят с голодных северов, положим, яснее. Где ж еще оказаться Сильве Псковитянину или Роде Архангельскому по дороге в Туркестанский край, как не в Оренбурге? «Сколько добирались?» — поинтересовался Деев. «Полжизни», — ухмыльнулись в ответ. Может, и не врали.

А про сибиряков — опять непонятно. «Сургут — это же у черта на рогах! — недоумевал Деев, расспрашивая щекастого пацаненка по кличке Сургутишко. — Как же ты дотопал — через тайгу, через Уральские горы?» — «Ноги имею, — отвечал серьезно. — И вовсе не на рогах мы живем, а в Сибири, ровно посередочке!» Его дружка и спутника, Тюменного Амбу, Деев пытать не стал — видно, и тот «имел ноги», раз оказался нынче в эшелоне.

На фоне сибирских ходоков прочая география меркла: уже не удивляли ни Спирт со Ржева, ни Тверской Кондрашка, ни Чача Цинандали. Про пришельцев из соседней Калмыкии и с близкого Каспия и говорить нечего.

— Не поезд, а Ноев ковчег, — непонятно заметила Фатима, помогая отмывать очередного приемыша.

Деев сделал скучное лицо, не соглашаясь и не отрицая. Беспризорников он уже научился понимать, а женщину эту странную — еще нет.

* * *

Деев состязался со Смертью.

Он понял это в одну из тех невозможно долгих ночей, когда сидел с открытыми глазами на крыше штабного вагона и смотрел в степь. У груди его сопел спящий Загрейка, вдоль эшелона шуршала по траве пара «бегунков». Спина и плечи еще ныли от недавней работы — киргизская почва была твердой, как лошадиное копыто, и рытье могил для умерших превращалось в долгую му́ку. Усталости не было вот уже которую неделю, но начавшиеся недавно приступы мелкой дрожи в пальцах стали часты — руки тряслись по-стариковски даже сейчас, в минуту спокойствия, обнимая сонного ребенка. Луна била с неба, как прожектор, превращая землю в яркое серебро, а тени на ней — в черные дыры. И в этом белом, почти дневном свете Дееву стало ясно: все так и есть.

Смерть подсела в эшелон уже давно, зайцем. Выждала немного, усыпляя бдительность командира, а после начала забирать детей. Сначала обернулась голодным истощением и забрала лежачих. Теперь превратилась в холеру и забирает больных. Сегодня похоронили четверых. Это больше, чем вчера. А вчера было — больше, чем предыдущим днем. Что же будет после?

— Где ты? — громко спросил он, отложив неподвижного Загрейку и поднимаясь на ноги.

Не отвечает, прячется.

В такую светлую ночь — не уйдет.

— Где ты? А ну покажись! — запрыгал с крыши на крышу, заглядывая за трубы отопления и приподнимая люки.

Револьвер на всякий случай из кармана достал.

— Ближе ко мне держись, брат, — скомандовал Загрейке, что плюхал рядом, продирая глаза. — Укроешься за моей спиной.

В люках — никого. И за трубами тоже. И здесь. И здесь.

Крыши лежали облитые лунным светом, как белой краской, и одинаково пустые. Жесть гремела под весом деевского тела — верно, тяжелые шаги его были слышны в вагонах. Длинные тени, его и Загрейкина, зигзагами скакали из-под башмаков и вываливались в степь.

— Ну?! Что же ты прячешься, как последняя тварь? — Проклятые пальцы тряслись, но курок взвести смогли. — Выходи!

А кто сказал, что она будет ошиваться по верхам, рядом со здоровым Деевым? Ее место — рядом с больными, в холерном бараке. Видно, там и засела, сука.

Деев метнулся в конец состава, спрыгнул на площадку — подвернул ногу, но не почувствовал боли — и рванул на себя лазаретную дверь. В нос шибануло известью, нездоровым потом и холерной грязью.

— Я знаю, ты здесь!

Шторки в помещении были придернуты на ночь, и он принялся распахивать их, перескакивая из отсека в отсек. Ткань отчего-то не слушалась — рвалась и падала на пол. Вот и славно! Больше света — легче искать. Упавшие занавески лепились к башмакам, опутывая ноги и мешая шагать, — он распинывал их в стороны, как свору злобных собачат.

— Цену назначила? Одну треть детей себе захотела? Вот тебе одна треть! — Он притаптывал каждый оборванный кусок ткани — вдалбливал каблуком в половицы, чтобы уже усмирить наверняка. — Вот тебе! Получи!

Всех распинал, со всеми справился — стало в бараке светло как днем. Содрал последнюю занавесь, а из-за нее люди таращатся: бог со своей матерью и фельдшер в халате на голое тело, волосы дыбом.

— Где она? — закричал Иисусу в равнодушное лицо. — Где спряталась?

Молчит.

— Какой же ты бог, если такой малости не знаешь?! — Деев ткнул раскрытой ладонью в божественные очи — кажется, засадил пяток заноз, но боли не заметил. — Сам отыщу, без тебя!

— Отдай револьвер, внучек.